Маркос Рамирес - [81]

Понимая уловки старика, я безжалостно его высмеивал. Бедняга вел отчаянную борьбу, чтобы поддержать престиж своей истощенной памяти!

Дон Омеро был также страстным сторонником зубрежки как лучшего педагогического метода. Однако между ним и доном Гордиано существовало глубокое различие.

Дон Гордиано принял эту нелепую систему по убеждению и применял ее с упорством фанатика, поэтому голова его была набита формулами, изречениями и определениями всяческого рода. И хотя из-за постоянного перенапряжения памяти он стоял уже почти на грани идиотизма, тем не менее, посвятив всю свою жизнь делу образования, он завоевал высокий престиж и продолжал пользоваться славой ученого. Этим, возможно, и объяснялось его поведение во время школьных занятий, но в частной жизни он был простым и скромным человеком.

Что же касается дона Омеро, то он, насколько мне известно, с раннего детства страдал хроническим слабоумием — тем любопытным видом слабоумия, в силу которого человек держится крайне самоуверенно, кичась воображаемыми достоинствами, и являет образец наихудшего тщеславия. Дон Омеро был еще сравнительно молод, но уже считался в Алахвэле конченным человеком. В Соединенных Штатах, куда он отправился в поисках удачи, он потерпел крах во всех своих попытках заработать кусок хлеба и не справился даже с простейшей работой на пробковой фабрике. Он вернулся с пустыми руками, заняв деньги на обратный путь. Однако благодаря этой поездке ему удалось, как со старым, ненужным хламом, расстаться с именем Телесфоро, которым окрестили его родители, и привезти из Соединенных Штатов другое, более звучное имя, прославленное на весь мир: имя Гомера. Приехав в Коста-Рику, он потерпел крушение и в качестве церковного хориста, и в качестве зубодера, и на всех прочих поприщах, на которых был вынужден подвизаться до тех пор, пока некие влиятельные лица из чувства сожаления не пристроили его учителем географии в Алахвэльском Институте.

И вот дон Омеро из-за крайнего слабоумия и невежества взялся учить нас по методу зубрежки. Он был не способен запомнить что-либо полезное и, несмотря на все старания, не мог удержать в своей пустой башке ни одной строчки из своих же собственных лекций по географии; ему приходилось диктовать их, а затем, спрашивая учащихся, держать перед носом текст. Зато в его голове скопилось множество всякой чепухи и диковинных или вышедших из употребления словечек, которые он любил за их звучность и часто вплетал в разговор, надеясь поразить слушателей.

Поэтому я воевал с ним еще чаще, чем с доном Гордиано.

Дону Омеро нравилось похваляться скудным запасом английских слов, подхваченных в Соединенных Штатах; при этом он беспощадно искажал слова, выговаривая их с высокопарным, напыщенным видом. Зачастую он отдавал предпочтение географии Соединенных Штатов, чтобы получить возможность, стоя перед картой, скандировать:

— Уи-и-ис-ссс-консин!.. Тэ-э-э-ннн-нэ-ссси!.. О-о-окла-хома!.. Джжж-э-э-эксон! Оха-айо! — и прочие названия, которые он произносил, напрягая голос и строя чертовски смешные гримасы.

Как-то утром, когда я отвечал урок, мне вздумалось передразнить его напыщенную манеру и обезьяньи ужимки. Ребята приветствовали мою шалость взрывом веселого хохота. Побагровев от гнева, дон Омеро прервал меня:

— Вон из класса, подлая рвань! Вон!..

— Сеньор, я не знаю, что это за штука — «р-р-рвань», — насмешливо ответил я и задыхающимся голосом добавил: — Вы не можете заставить меня «очистить» класс, я — «с-сер-де-ечник», дон Теле-эсфоро…

Дон Омеро вскочил с места и подбежал ко мне, тяжело отдуваясь:

— Ты думаешь, я не могу вытащить тебя отсюда, мошенник?.. За уши да волоком!

Поспешно выхватив длинный прут, хранившийся у меня под партой и служивший мне в схватках с ребятами из других классов, я решительно потряс им в воздухе, готовый поломать его о голову взбешенного учителя. В страхе и замешательстве дон Омеро замер на месте. А я закричал:

— Попробуйте только подойти, дон Омеро! Я дам отпор и вам и каждому, кто вздумает ударить меня. С тех пор, как умер мой дядя, я позволяю только матери наказывать меня! И никому другому!

Не торопясь и не выпуская прут из руки, я вышел, притащил скамейку, поставил ее в дверях класса и уселся, чтобы издали дослушать урок.

Вскоре появился дон Хуан и, заметив меня, приостановился, затем, подойдя к двери, удивленно спросил:

— Что случилось, Рамирес? Чем вызвана эта остроумная манера слушать урок?

Дон Омеро поспешил воспользоваться благоприятным случаем и, бросившись к двери, напыщенно отчеканил:

— Я ждал вас, сеньор директор! — Потом, грозным жестом указывая на меня, продолжал: — Это нечто невыносимое и никогда дотоле не имевшее места, дон Хуан! Нахальный и распущенный мальчишка проявил ко мне неуважение сперва словом, а потом… потом он решился поднять на меня руку, он…

— Он первый пытался меня ударить! — прервал я его речь. — И оскорбил меня непристойными выражениями…

Дон Омеро отшатнулся, распахнул пиджак и, обхватив обеими руками голову, словно пытаясь втиснуть ее в воротник, — при этом лицо его налилось краской, — мрачным и подчеркнуто трагическим голосом оборвал меня: