Маркос Рамирес - [82]

— Как? Никогда, дон Хуан, ни в коем случае!.. Рамирес уклоняется от истины и наглым образом передергивает факты! Никогда, никогда вы не найдете в моем словаре ни одного дурно звучащего выражения или термина черни!

— Он оскорбил меня! — настаивал я с притворным возмущением. — Обозвал «подлой р-р-рванью», «мошенником» и только что назвал «распущенным»! Разве это не обидные выражения, которые употреблялись только лишь во времена Дон-Кихота? «Подлая рвань» и «распущенный» — тяжелые оскорбления, а «мошенник» — это все равно, что назвать вором, бандитом и разбойником… Но ведь я ничего не украл, ни на кого не нападал, ни…

— Ладно, ладно, хватит! — проворчал директор, чтобы положить конец, этой комедии.

Обращаясь ко мне, он приказал:

— Отправляйтесь с книгой в канцелярию и займитесь чтением. Пробудете там до звонка.

* * *

Второй класс «А» в Институте заслужил славу самого буйного. На переменах, вооружившись палками, мы частенько затевали ожесточенные бои с учениками других классов, и тогда из окон летели стекла, а географические карты, служившие нам в качестве боевых знамен, превращались в клочья. Случалось, мы устраивали такие выходки на уроке ненавистного учителя, что прерывались занятия во всем Институте.

План очередной проделки разрабатывался под руководством триумвирата, облеченного широкими полномочиями и избранного всей группой путем свободных и демократических выборов. В триумвират входили: Кортес, сын председателя муниципалитета, Мартинес-Пузан и я, — другими словами, два представителя «аристократии» и один «плебей», то есть я. Однако между нами почти никогда не возникали разногласия. Триумвират объявлял войну, создавал армию, руководил сражениями и придумывал всякие дьявольские затеи.

Иной раз, чаще всего на уроках латинского, греческого или английского языка, триумвират единогласно принимал решение «достойно встретить» учителя. Дело в том, что нам очень нравилось дразнить мистера Эванса, нового учителя английского языка (к тому времени дон Лисаниас переехал в столицу), высокого, здоровенного новозеландца; угрюмый и суровый, он нередко прибегал к брани, но был хорошим педагогом, хотя еще не вполне овладел испанским языком.

«Достойный прием» подготовлялся на перемене: выставив девочек из класса, мы закрывали дверь и окна и принимались толочь мел, наполняя класс густыми тяжелыми облаками белой пыли. Когда звонок извещал об окончании перемены, мы открывали двери.

Мистер Эванс, жуя табак, вихрем влетал в класс, ни с кем не здороваясь, ничего не замечая. И тут же приходил в себя, с изумлением озирался, яростно плевал на пол, изрыгал громовые проклятия на своем языке и поспешно вылетал в коридор, ожидая, пока уляжется пыль и девочки приведут класс в порядок. Затем с мрачным видом начинал урок, бормоча себе под нос какие-то ругательства и угрожая перемолоть нас всех в порошок.

— Садись, big bonged, sana bagans, мешок с песком! Так и дал бы тебе, чтобы сделать пыль, ту пыль, что тебе нравится кушать, свинья! — цедил сквозь зубы мистер Эванс, ударяя кулачищем по столу, если ученик ошибался при ответе.

Дон Гордиано, когда ему выпадал на долю подобный «прием», едва появившись на пороге с грамматикой и словарем под мышкой, немедленно отступал, так оглушительно чихая, точно палили из пушек. Поспешно вытащив носовой платок, он сморкался громче обычного и после долгого глухого мычания разражался бранью:

— Грязнули! Свиньи! Животные! Твари! В этом классе собрался весь сброд. Пу-у-у-уф!..

— Дон Гордиано, ради бога! — взывали обиженные девочки. — За что же вы всех браните, ведь мы, девочки, тут ни при чем.

— Вы тоже! Вы тоже! Вы — ослицы! — отвечал тогда старик, повышая и без того громкий голос.

А мы тем временем криками и насмешливым хохотом раздували скандал.

Раздраженный непрекращавшимися скандалами, директор решил удалить очаг заразы и перевел наш класс в самую отдаленную комнату. Но после этой хирургической операции болезнь лишь усилилась. Тогда нас перевели в другую аудиторию, почти рядом с кабинетом дирекции, — чтобы было легче за нами следить.

Спустя два — три дня после этого перемещения мы оказались к началу урока географии без учителя: дон Омеро опаздывал. По приказу триумвирата, класс погрузился в гробовое молчание: можно было пересчитать шажки муравья. Дон Хуан, крайне изумленный этой таинственной и непривычной тишиной и, видимо, подозревая, что мы убежали на улицу, подкрался на цыпочках к дверям нашего класса, тотчас понял, в чем дело, иронически улыбнулся и возвратился в свой кабинет.

Почти одновременно послышались торопливые шаги дона Омеро, взбегавшего по лестнице. Едва он появился в дверях, все содрогнулось от мощного взрыва пронзительных завываний, отчаянного грохота, ударов о пол, о стены, о парты. Все преподаватели и ученики сбежались из других классов взглянуть, что у нас происходит.

— Ступайте, не толпитесь!.. Все по своим местам, сеньоры! — кричал директор, тщетно пытаясь разогнать любопытных, хлынувших к дверям нашего класса.

Мы вновь погрузились в глубокое молчание. А дон Хуан, взволнованный и побледневший от гнева, спросил, обращаясь с порога прямо к Мартинесу-Сморчку: