Маркос Рамирес - [80]
Летисия — та самая, которая обвинила Чуса Молина и Мартинеса-Пузана в озорстве, — была усердной зубрилой, а потому блистала на его уроках. Стоило девочке подняться, чтобы продекламировать урок, как я принимался вертеть позади нее рукой, делая вид, будто завожу патефон. А когда Летисия кончала трещать языком и, запыхавшись, садилась, дон Гордиано сопел от удовольствия и приговаривал:
— Очень хорошо, Летисия, ставлю вам единицу! Вот это называется изучать!.. — И, бросив в мою сторону быстрый взгляд, он добавлял: — И не стыдно тем глупцам, что пытаются прикрыть свою лень неумными шутками?
Голова дона Гордиано представлялась мне картотекой, в которую он годами терпеливо собирал, соблюдая точный порядок, свой растрепанный и разбухший словарь, грамматику испанского языка Гагини, латинскую грамматику Зоммера, греческую грамматику Биоллея — словом, все настоящие и будущие греческие и латинские корни вместе с сотнями и тысячами изречений и высказываний знаменитых писателей и видных деятелей. Для него, как я понимал, любое дело было совершенно ясным и простым. Человечество за долгие тысячелетия цивилизованной жизни сказало уже все, что могло сказать, а из сказанного все самое лучшее уже записано, ибо письменность настолько же стара, как и так называемая цивилизация. Значит, все это имеется в библиотеках, доступных каждому. Разве не было, в таком случае, тщеславием стремиться в иных сочетаниях слов выразить более или менее то же самое, что уже давно наилучшим образом изложено и передано поколениям в точном письменном виде? Существует лишь один путь приобретать знания и в дальнейшем применять их: выучить наизусть, а затем повторять. Повторять, да, повторять! Разве не прекрасно — всегда для каждого случая иметь под рукой соответствующее, вполне определенное высказывание, другими словами — цитату из произведения прославленного автора? Не в этом ли выражается подлинная культура?
Такова, по-моему, была точка зрения нашего старого учителя. И каждого, кто не хотел зубрить, он считал либо тщеславным гордецом, либо лентяем, и ставил ему четверку.
Чтобы доказать латинское происхождение большинства слов, вошедших в испанский язык, дон Гордиано прибегал всякий раз к одним и тем же изречениям или цитатам. Он писал на доске: «Magister ducit puerum ad domum», а пониже, в скобках, приводил перевод на испанский язык: «El maestro conduce el nino a la casa» («Учитель ведет ребенка домой»). Затем он принимался диктовать производные от латинского слова «magister», например — магистральный, магистраль, магистр и тому подобное, приводя соответствующие определения каждого слова; потом он переходил на «кондуктор», «акведук», «виадук» и так далее, пока не кончал всеми производными от латинского слова «domus».
На следующий день нам вменялось в обязанность бегло продекламировать этот огромный перечень слов в строго установленном порядке и с соответствующими определениями, взятыми точка в точку, без малейших отклонений, из словаря. Вот почему я неизменно получал четверку на каждом злосчастном уроке латинского языка.
Греческий язык оказался для меня тоже недоступным, хотя дон Гордиано, поглаживая усы, говаривал:
— Все могут сравняться со мной в знании греческих корней. Стоит только заучивать по пяти корней ежедневно! Применяя эту простейшую систему, все в короткий срок выучите не меньше моего… — Тут, громко шмыгнув носом, дон Гордиано обрушивал на нас ошеломляющий, нескончаемый и монотонный перечень греческих корней, причем произносил их с таким вдохновением и смаком, что со стороны даже любопытно было его послушать.
На уроках греческого языка учитель доводил меня до отчаяния, разглагольствуя о гласных и согласных, о различных знаках ударения, о словах, утративших собственное ударение, о периспоменах, окситонах, парокситонах, пропарокситонах и прочих грамматических премудростях… И на кой черт мне знать всю эту чепуху? Единственно, что я с удовольствием учил, так это греческий алфавит; конечно, меня прельщали не альфа, ипсилон или омега, а всего-навсего начертание соответствующих букв, чтобы заменять ими испанский алфавит в моих зашифрованных посланиях. И это было все, чему дон Гордиано научил меня из того знаменитого языка, на котором философствовали Сократ и Платон.
Бедный старикан после долгих лет, отданных нудной работе и зубрежке, еле-еле таскал ноги. Зачастую он начинал дремать в классе, и тогда-то вступал в силу неукоснительный закон: неожиданно разбудить его озорной шуткой. По вечерам, несмотря на почтенные годы и усталость, он отправлялся в городскую библиотеку и проводил там часы за часами, перелистывая энциклопедию и делая выписки. Так дон Гордиано жертвовал своим отдыхом, лишь бы на следующем уроке, при первом удобном случае, огорошить какого-либо ученика:
— Сеньор лентяй, вы хотите получить точную информацию по этому вопросу?.. Идите сегодня вечером в библиотеку, попросите там энциклопедию и откройте ее на восемьсот тридцать шестой странице… Там, между двадцать второй и двадцать пятой строкой, содержатся все данные, и, если вас не одолеет сон, вы сможете почерпнуть требуемые знания.
