Маркос Рамирес - [34]
Я охотно помогал крутить сбивальную машину — за мой труд кондитеры поручали мне после работы вымыть кастрюли, и я наедался до отвала остатками сладкого крема, собирая его со стенок и дна огромной кастрюли, прежде чем залить ее водой. Мне перепадали крошки вкусного печенья, а порой и целое черствое пирожное. Но мне не давали покоя горы румяных рожков и корзиночек с нежным кремом и желе.
Я спал один, в дальней комнате, и вот однажды ночью, когда все в доме уснули, я поднялся, на цыпочках вышел в патио и, уступая непреодолимому искушению, бесшумно прокрался в кондитерскую. Никто не охранял пирожные!.. Спустя минуту я снова лежал в постели, с блаженством пожирая рожки и корзиночки. Я обрел ключ от рая сластен, и в этом раю, ночь за ночью, утолял свои самые сокровенные желания!
Когда приехал Томасито, мы вместе предавались обжорству. В полночь, улегшись в постели, мы до отвалу наедались пирожными, рожками и корзиночками, которые так приятно хрустят на зубах. Со стороны можно было подумать, что легион мышей грызет перегородки.
Но все в жизни преходяще, а тем более счастье. Владелец кондитерской внезапно умер от сердечного приступа, и производство прекратило свое существование. Глубоко тронутый смертью великодушного и доверчивого кондитера, я прочел множество «отче наш» за упокой его души, прося у нее прощения. А кроме того, пришлось навсегда сказать «прощай» моим полуночным пиршествам, которые могли поспорить лишь с пиршествами Гаргантюа.
Европейская война и диктатура братьев Тиноко[44] усилили нищету костариканского народа. Исчезло из обращения серебро, его заменили медные и никелевые монеты в один и два сентаво, поток обесцененных бумажных денег наводнил рынок; денежные знаки в двадцать пять и пятьдесят сентаво презрительно назывались в народе «временками». Военные и целая армия правительственных сыщиков ни в чем не знали недостатка и носили при себе толстые пачки банкнот. Простые люди умирали от голода.
Помню, у второго отделения полиции, на площади Ла Мерсед, каждый вечер собиралась толпа оборванных мальчишек. Из окон второго этажа какие-то военные бросали горстями «временки», развлекаясь позорным зрелищем: маленькие оборвыши жадно кидались на злосчастные бумажки, рвали их друг у друга, и бывало, сцепившись, катались по булыжной мостовой.
Со второго этажа отделения доносился до улицы стук пишущих машинок, и мальчики утверждали, что именно там печатают эти новенькие денежные знаки с тем, чтобы потом разбрасывать их из окна. Раз вечером я тоже пошел было туда, но лишь изорвал одежду и исцарапал в кровь руки, заполучив в конце концов только обрывок «временки». Больше туда я не ходил.
Меж тем настали бурные времена — подпольная оппозиция выступила против диктатуры братьев Тиноко. Уже пали в самоотверженной борьбе Рохелио Фернандес Гуель и его отважные сподвижники, погиб учитель Гарсиа Фламенко[45], а на северной границе мужественно сражалась горсточка революционеров, поддерживая искру надежды в душе народа. Братья Тиноко, стремившиеся удержаться у власти любой ценой, мобилизовали тысячи мирных крестьян Центрального плоскогорья; с кокардой на шляпе и с ружьем на плече, они были брошены в дальнюю провинцию Гуанакасте против революционеров, и вскоре тюрьмы страны переполнились политическими заключенными. В народе прошел слух, что заключенных пытают; иные уверяли, что поздней ночью в окрестностях тюрьмы слышны жуткие стоны и крики.
Мой дядя Сакариас пробыл в тюрьме две недели за то, что требовал освобождения юриста, в конторе которого он работал. Дядя стал активным сторонником оппозиции. Дома и на окрестных улицах я слышал, как он неустанно слал проклятия диктаторам…
Однажды, играя с сестренками в патио, я заметил, как отчим оторвался от работы, быстро поднялся с табурета и вышел на тротуар, где тут же к нему присоединились мать и соседки. Все были возбуждены. Я выбежал взглянуть, что за странные вещи происходят на улице, и увидел, как мимо переулка, по Центральному проспекту, двигалась к центру города взбудораженная, потрясавшая кулаками толпа, почти сплошь женщины и ребятишки. В воздухе над толпой реяли флаги и плакаты. До нас долетел глухой рокот. Охваченный любопытством, я попросил разрешения сбегать и поближе посмотреть, что там творится, но мать, испугавшись, сказала:
— И не думай! Ты еще мал, а это — дело взрослых, и дело опасное! — И как бы про себя в тоскливом раздумье добавила: — Лишь бы конная полиция не нагрянула! Ведь эти бандиты способны расстрелять беззащитных.
Все же мне удалось ускользнуть от матери. Бегом бросился я за демонстрацией. В Центральном парке у входа в собор огромная толпа с жаром рукоплескала маленькой, смуглой, хорошо одетой женщине, которая только что закончила пламенную речь. В ответ на аплодисменты она сорвала с груди большой зеленый бант и, размахивая им над головой, попыталась спуститься с паперти и пройти сквозь собравшуюся толпу. Люди, наводнившие парк, ломали зеленые ветки, восторженно поднимая их, как знамена, или срывали листья, чтобы прикрепить к груди, — зеленый цвет был эмблемой революционеров, дравшихся на границе.
