Маркос Рамирес - [35]

Неожиданно среди беспорядочного гула толпы раздался грозный клич, подхваченный сотней и тысячей голосов:

— К «Ла информасьон»! К редакции газеты «Ла информасьон»!

Бушующий человеческий поток вмиг разлился и покатился по проспекту на восток. Слышались громкие угрозы, руки крепко сжимали вывороченные на ходу из мостовой булыжники.

Затерявшись среди толпы, я также торопился набрать побольше камней, хотя не понимал, для чего это делают другие. Когда толпа, дойдя до угла, повернула на север, кто-то крикнул:

— Здесь правительственная конюшня!

Я увидел, как разъяренные люди, разбив тяжелую входную дверь здания, вытащили на улицу человека, прикрывавшего голову руками. Не знаю, что произошло после, — людской поток увлек меня, и я вместе со всеми продолжал двигаться вперед.

Не помню, как и когда я очутился против двухэтажного дома, на крыше которого большими буквами светилось название газеты, ненавистной народу, считавшему ее официальным органом диктатуры, — «Ла информасьон».

На углу и по всем прилегающим улицам бурлило грозное море отважных людей, кидавших камни в здание. На балконе второго этажа вдруг появился человек, угрожая револьвером. С улицы прозвучало несколько выстрелов и посыпался град камней — человек поспешил скрыться. Выбив оконные рамы и дверь, демонстранты, как дьяволы, ворвались в типографию и принялись разбивать машины и бросать через окна огромные рулоны газетной бумаги.

Я тоже развлекался, швыряя камни в здание, но старался бросать повыше, чтобы разбить электрические лампочки на вывеске, и был всецело поглощен этим, когда заметил первые длинные языки пламени; окутанные густыми клубами черного дыма, они вырвались из разбитых окон, вызвав радостное улюлюканье и оглушительный хохот в толпе. Но тут раздались крики:

— Полиция! Полиция!

По проспекту сомкнутым строем и потрясая тесаками мчался эскадрон конных полицейских. Лишь немногим из них удалось достичь угла, большинству пришлось спешиться под метким градом камней. Вдали послышалась частая перестрелка — то был основной отряд полицейских с винтовками: заняв тротуар и мостовую, они вели беглый огонь. Перед этой новой угрозой толпа нерешительно повернула, потом, разбившись на группы, с криками ринулась к центру города. Увидев, что здание «Ла информасьон» полыхает костром, я вмешался в толпу и тоже бросился бежать. Люди прижимались к стенам и стреляли в полицию. Какой-то старик лежал в канаве, у него была ранена нога, и он стонал.

Раненых появлялось все больше — полиция патрулировала по городу, обстреливая группы горожан.

В этот день я немало поразвлекся на улицах и набегался до устали; я примкнул к горсточке демонстрантов, которые останавливались на каждом углу, чтобы «расчехвостить» правительство и бросить вызов полицейским пулям. Мне нисколько не было страшно, и мысль, что пулями можно убить человека, не приходила в голову. Все происходившее казалось веселым праздником, гораздо менее опасным, чем любая из наших мальчишеских битв.

Вернувшись домой потный и усталый, я нашел мать в слезах: она была в отчаянии от моего исчезновения и строго отчитала меня, но в этот день не наказала.

Шли дни. Однажды — то ли в субботу, то ли в воскресенье — состоялся большой танцевальный вечер в сарае, примыкавшем к старой пекарне; дядя Сакариас сдал его местной молодежи. Я тоже присутствовал там, сидя в углу, слушая оркестр и наблюдая за танцующими. Собралось много веселой и шумной молодежи; все смеялись и танцевали до упаду. Но вдруг в разгар вечеринки на улице послышался цокот копыт и громкие, возбужденные голоса. И тотчас же толпа зевак отхлынула в беспорядке от окон и освободила проход к дверям, пропуская офицера; ворвавшись, как смерч, он загремел на весь сарай:

— Прекратить пляски! Никаких танцулек! Все по домам! Немедленно! — При этом он неистово потрясал револьвером.

Испуганно завизжали женщины, поднялась кутерьма. Молодой человек, высокий и белокурый, осмелился заметить:

— Сеньор, у нас есть разрешение на устройство вечера! Здесь не было никаких беспорядков. Что же случилось?

Стоя посреди сарая и со злобой глядя на окружающих, офицер торжественно объявил:

— Родина в трауре! Только что убит военный министр, генерал Хоакин Тиноко!..[46] — И добавил, торопясь к выходу: — Немедленно очистить помещение, иначе дам приказ открыть огонь!

Все бросились в соседнюю пристройку, служившую гардеробной, и я видел, как мужчины обнимались и вполголоса поздравляли друг друга, а несколько девушек, чьи родственники томились в тюремных застенках, горько заплакали, вероятно подумав о страшных репрессиях, которые предпримет брат убитого. Когда помещение опустело, дядя Сакариас, тщательно закрыв окна и дверь, радостно обнял мать и отчима:

— Теперь все! Конец диктатуре!..

* * *

Когда я учился в четвертом или пятом классе, то впутался в одно приключение — оно стоит того, чтобы о нем рассказать.

О европейской войне и диктатуре Тиноко в стране остались лишь смутные воспоминания, но последствия этих трагедий еще сказывались в ужасной, небывалой нищете нашего народа, которая росла с каждым днем.

Как-то из зоны Панамского канала в Сан-Хосе прибыл многочисленный отряд здоровенных и превосходно тренированных американских бойскаутов; их сигнальные рожки и барабаны, построения и марши произвели неотразимое впечатление на наших ребят. Отряд, в котором были парни разных возрастов, разместился на втором этаже выходящего на площадь Ла Мерсед старого казарменного здания, где раньше находилось второе отделение полиции.