Маркос Рамирес - [12]

Как-то ночью я бежал вслед за одним из таких шаров с ватагой ребят, подростков и юношей, через огромную, окутанную тьмой кофейную плантацию; очутившись на глухой тропинке, над которой с обеих сторон деревья смыкали свои густые кроны, мы потеряли из вида мерцавший в небе путеводный огонек, и было решено, что мы, малыши, залезем на эти деревья — наблюдать с высоты.

Взобравшись на дерево, я замер от восхищения, залюбовавшись пленительной картиной, которая открылась передо мной. Цветущий сахарный тростник, ближайшие холмы и далекие горы — все покоилось в холодном свете луны и звезд, все было погружено в глубокое молчание. Направо от меня простирался большой луг, сверкавший бисером росы; по волнистому горному склону он спускался к далекому берегу реки, где высились купы величественных смоковниц.

— Ничего не видать! — крикнул я. — Наверно, огонь погас и шар целехоньким упал на одну из тех вон смоковниц, — поделился я своей догадкой с товарищами.

Минутой позже мы мчались по лугу с пронзительными криками и воплями, точно отряд свирепых краснокожих, бросившихся в страшную и решительную атаку. Не добежав до цели, старшие, перегнавшие малышей, остановились как вкопанные и сразу же замолкли. И все мы в испуге онемели.

Среди окутавшей берег тьмы возникла, поднявшись с земли из-под ветвистой смоковницы, неясная фигура — не то призрак, не то человек — и направилась к нам, держа в руке наш шар, целый и невредимый, тот самый, что мы искали.

— Вот шар, который вы ищете, мальчики! — раздался встревоженный голос. — Можете запустить еще раз, но поспешите! Пока еще есть время…

Незнакомец оказался Сантьяго, старшим братом моей матери; он считался самым положительным в семье, был женатым, недавно стал отцом. В тени же смоковницы, прижавшись к стволу и стараясь остаться незамеченной, сидела вдова из нашего селения, известная ханжа и святоша.

Счастливым любовникам в голову не приходило, что именно сюда, в их спокойный, безмятежный уголок, упадет проклятый шар, а за ним нагрянет вся грозная и любопытная детвора.

Вскоре осмеянная вдова покинула наши края и переехала жить как можно дальше, на другой конец города.

Мой дед, самый старый и уважаемый человек в городе, ходил по воскресеньям к обедне, но его религиозность, насколько я могу припомнить, была весьма поверхностной. Правда, ему нравилось праздновать свой день рождения и некоторые другие религиозно-семейные праздники, однако это для него служило лишь предлогом угостить друзей и родственников. В таких случаях он, как у нас говорят, был готов выкинуть весь дом за окошко. Дед закалывал борова, бабушка жертвовала самыми жирными курами из своего курятника. Кирпичный очаг под навесом пылал, как горн: пеклась разная сдоба, готовился мясной фарш с картофелем и яйцами и другие вкусные вещи. А ромпопе[20], который варился обычно на агвардьенте, занимался сам дед, похвалявшийся, будто лишь он один умеет приготовить этот напиток так, чтобы он получился отменно вкусным, крепким и ароматным.

Уже с вечера начинали прибывать в своих повозках родственники, жившие в горах. Народу набиралось в течение всего праздничного дня столько, что негде было яблоку упасть; старухи молились, а остальные гости без умолку болтали и наедались до отвала. Это были превосходные дни, настоящая благодать для таких обжор, как я, Хесус и Томасито: мы пользовались каждым удобным случаем, чтобы очистить кухню, печку, буфет, — и неудивительно, что для всех троих праздники обычно кончались несварением желудка.

Лишь в последние годы дед, подавленный ударами судьбы, с глубоким огорчением вынужден был воздержаться от подобных празднеств и званых обедов.

Зато моя бабушка была очень религиозной, хотя ее вера простодушной крестьянки отличалась детской наивностью.

В церковь она, правда, не ходила, ссылаясь на множество домашних дел. Она рассуждала так: почитать бога и выполнять его заповеди можно и дома, не обязательно бить себя в грудь именно в церкви. Каждую пятницу, по вечерам, вся семья, следуя ее примеру, становилась на колени и молилась богу перед скромным самодельным алтариком. Бабушка, перекрестившись, открывала потрепанный молитвенник и читала вслух — с таким неподдельным жаром, мольбой и смирением, что я чувствовал себя потрясенным до глубины души; дойдя до указания в скобках «сделать паузу», она и эти слова произносила проникновенно и без передышки, как неотъемлемую часть самой молитвы.

Приученный матерью твердить перед сном только «отче наш», я крестился не вовремя, отвечал невпопад и ломал себе голову над тем, как должно вести себя во время чтения молитв. Наконец мне пришло на ум тайком подсматривать за тетушкой Маргаритой, чтобы следовать всем ее жестам и движениям. Если она наклоняла голову вправо — я немедленно делал то же самое; если она щупала ухо — я тотчас дергал свое. Так продолжалось до тех пор, пока меня не одолевал сон от скуки, но сухая корка хлеба, метко запущенная одним из моих дядей, быстро разгоняла дремоту.

Все свое свободное время под вечер и ночью бабушка посвящала молитве за упокой души многочисленных умерших родственников и неизменно отмечала годовщину смерти каждого из них своей простой и скромной, но жаркой молитвой, при этом часто вспоминала всех покойных знакомых, которых когда-то знавала, чтобы помолиться и за них. Сидя на табурете в углу столовой, она шептала молитву, кусала ногти и вдруг восклицала, обращаясь к одной из дочерей: «Девочка, знаешь? Завтра исполнится тридцать два года со дня смерти покойного Зен