Маркос Рамирес - [10]
Тогда у меня уже было две сестренки — одна из них совсем маленькая, недавно родилась; мне частенько приходилось нянчиться с крошками, чтобы помочь матери. Занятие это меня выводило из терпения и порядком надоедало. В ту пору наивысшим счастьем для меня было разрешение пойти в гости к деду и бабушке. Мать в таких случаях отмывала мне лицо, меняла одежду и, выйдя меня провожать, объясняла, как добраться:
— Дойдешь до угла, пересечешь улицу и пойдешь все прямо до казармы, там снова перейдешь улицу, возьмешь налево, и пойдешь прямо, все прямо-прямо, до дома дедушки… Смотри не заблудись и по дороге ни с кем не задерживайся!
Верхом на палочке кофейного дерева я вприпрыжку мчался по середине улицы, добирался до желанного дома и приветствовал бабушку — добродушную старушку, вечно занятую домашними делами и неизменно оберегавшую меня от всевозможных обид и козней дядюшек. А немного погодя мы носились вместе с Томасито по обширному саду, лазили на фруктовые деревья, из листьев пиньуэлы[16], строили водяные мельницы на оросительном канале или воздвигали печи, рыли канавы, наводили мосты — словом, мастерили все, что в этом возрасте можно себе представить. Как-то раз пришла мне в голову счастливая мысль:
— Давай-ка я сейчас изображу Панчито![17] Вот увидишь, как здорово это получится!
Вмиг отыскал я длинную веревку и привязал один конец ее к макушке высоченного дерева так, чтобы она свободно свешивалась, чуть касаясь другим концом земли, и торжествующе объяснил Томасито:
— Сейчас я соскользну по этой веревке вниз, опять вскарабкаюсь на дерево и снова спрыгну. Видишь, как здорово? — Ухватившись за веревку, я воскликнул: — Вот летит Панчито!
И с беззаботной решимостью скользнул вниз.
Как и следовало ожидать, почти в тот же миг мне пришлось разжать руки; выпустив веревку, я камнем полетел вниз и хлопнулся спиной о твердую землю. Открыв рот, задыхаясь, я тщетно пытался встать и отчаянно махал изодранными в кровь руками…
В поисках лучшего заработка отчим решил переехать в Сан-Хосе. Тяжело мне было расставаться с Алахвэлой — в моей жизни так много значили дом и трапиче деда, — но сборы к отъезду переполняли меня чувством любопытства и томительного ожидания: предстояла ведь поездка по железной дороге, знакомство со столицей!
В Сан-Хосе мы поселились в очень скромном домике — правда, с деревянным полом, — по соседству с кварталом Лас Пилас, получившим свое название от городских прачечных, которые там в свое время находились.
Мой дядя Сакариас, проходивший после окончания юридического факультета практику в конторе старого, опытного адвоката, поселился с нами, чтобы разделить с отчимом расходы на квартиру и питание. С тех пор дядя и начал принимать участие в моей жизни, вплоть до своей смерти заменяя мне отца.
Дядя Сакариас был молод и хорош собой. Способный, мужественный и энергичный, он тщательно следил за своими прекрасными темными волосами и безукоризненно одевался.
Получив образование ценой огромных жертв, преодолевая значительные трудности, дядя высоко ставил значение просвещения и ратовал за предоставление права учиться всем. Благодаря его жесткой требовательности я наконец-то стал заниматься, оставаясь, впрочем, всегда строптивым и невнимательным учеником.
Я поступил в школу «Мауро Фернандес» и в первые же дни, чтобы не отставать от старшеклассников, стащил из письменного стола моего дядюшки линейку. Она мне, конечно, была совершенно не нужна, ведь я не знал даже цифр, однако я носил в школу вместе с грифельной доской эту линейку, чтобы щегольнуть ею, и с гордостью всякий раз клал ее перед собой на парту.
Месяц спустя мне пришлось покинуть школу. Учительница пригрозила мне метровой линейкой, а я, насмотревшись, как она наказывает других, оказался проворнее, чем она ожидала, и сам пребольно ударил ее своей линейкой по руке. Дядя Сакариас задал мне основательную взбучку, а затем отправил в Алахвэлу, к дедушке и бабушке, с тем, чтобы меня определили в ту же школу, где учился Томасито.
В доме деда я почувствовал себя безмерно счастливым. Порой он брал меня с собой в дальнюю прогулку по уединенным дорогам, которые мне казались такими прекрасными. До сих пор у меня осталось в памяти, как я пытаюсь поспеть за длинными ногами, без устали отмеривающими громадные шаги. И вспоминаю, с каким неизменным уважением люди относились к моему деду.
Вечерами, возвращаясь из школы, я зачастую заходил под широкий навес, где обычно работал дед, если не был занят на трапиче. Там стояли верстак и токарный станок, кузнечный горн и наковальня, стальные тиски, ящики с инструментами, гвоздями, гайками и шурупами, там же хранились тигли и оси, большущие шестерни и тазы для трапиче, сотни других вещей. Дело в том, что дед мой не только был отличным полеводом, но и, кроме того, слыл изобретателем и мастером на все руки. Примеру отца следовали и дети.
Так, дядя Эрнесто ловко мастерил музыкальные инструменты, сложные машины и всевозможные аппараты. Внизу, в кладовой, до сих пор хранится первый проколесивший по улицам Алахвэлы автомобиль, сделанный Эрнесто, когда он еще был подростком, — из дерева и зубчатого колеса с цепью, приводившей машину в движение.
