Марк, выходи! - [59]
– Да, в семь вечера, – ответил я.
– И все пацаны будут? Костян? Рома?
– Ну да.
– А про меня ничего не говорили?
– Нет. Ты же во дворе не гуляешь обычно, – ответил я. Мне отчего-то показалось, что Дрон сейчас начнет вопить, почему его не позвали. Но, как оказалось, этого совсем Дрону и не надо было.
– Это хорошо, – сказал он. – А чего про меня пацаны говорят? Ну, вообще там…
– Да ничего не говорят, – сказал я. – Не видно ж тебя. Чего тут говорить?!
– Ладно. Тогда все, щегол, беги куда бежал.
Я развернулся и пошел за Жириком. Что все эти Дроновы расспросы значили, я так и не понял, но радовался, что все так быстро и спокойно прошло. Он ведь уже и не помнит, что несколько дней назад душил меня за сдачу. А так Дрону я почти не соврал. Ничего про него пацаны не говорили. Ни старшие, ни малыши. А чего говорить? Нарик – он и есть нарик. Ходит сам по себе, иногда пристает к мелким. К старшим не пристает. Хотя вряд ли из-за того, что боится. Чего ему бояться? У него мозгов-то не осталось.
Я позвонил в дверь, и ее открыл Жирик. Он был в шортах, но без футболки.
– Чего дома сидишь? Пойдем гулять, – сказал я ему.
– Да неохота что-то, – ответил тот. – Башка болит.
– Ты девочка, что ли? Пойдем. Башка, блин, болит! Мы на Урал сейчас со Струковыми.
– Ладно. Сейчас соберусь. Зайди.
– Ты из-за «Мадрида» грустишь, потому что не взяли?
– Нет.
– А мама твоя утром сказала, что ты даже с отцом своим сцепился из-за того, что он… ну, что в милиции работает.
– Ничего не сцепился, – ответил Жирик. – Так, маленько.
– Фигня это все, Жирик. Не будь дебилом. А батя у тебя нормальный. Это просто Костян и все старшаки – дауны. Но это тоже фигня. Мы ведь их высечем скоро, да?
– Ну не знаю.
– Не знаю да не знаю. Скажи уж что-нибудь внятное.
Жирик сидел на корточках и завязывал шнурки на кроссовках. Он поднял глаза на меня.
– Как будто ты вчера что-то внятно сказал, когда тебя Рома на зад перед пацанами посадил.
– Ну попробовал бы ты перед десятком старшаков как-нибудь взбрыкнуть. Так это… ты серьезно с батей в пух?
– Ну да. Он утром выгнал даже меня. Совсем утром. В восемь. Сказал: «Пойди погуляй, Алексей, часок, остынь и развейся». Я погулял, а потом домой зашел. Ну, когда он на работу уже уехал.
– Ну, это считай, что не выгнал. Вот меня выгоняли, – ответил я и вспомнил наш с Арсеном поход на Урал. – А чего ты сказал-то ему?
– Да ничего не сказал. Сказал, что из-за него меня пацаны играть не берут.
– А он?
– А он сказал, что тогда говно мои пацаны. А я сказал, что это не пацаны говно, а он сам такой, наверное. Вот он меня и выгнал.
– Даун ты, Жирик! Я тебе говорю, у тебя пахан-то клевый. Ты вон тачку водить умеешь. Из пистолета стрелял.
– Ну и что?
– А то, что это раз в сто круче, чем против какого-то «Мадрида» шпонки пускать. Сравнил, блин, пистолет и рогатки.
– Лучше рогатки, но с пацанами.
Жирик наконец-то завязал свои шнурки и принялся натягивать футболку.
– А чего ты во дворе-то утром один делал? За мной бы зашел, – сказал я.
– Так рано же. Ты спал еще, – ответил Жирик. – Там Арсен опять какой-то мусор из квартиры таскал, мы с ним часок посидели. Я ему помог даже пару мешков отнести до параши.
– Так ты с Арсеном утром гонял? – спросил я.
– Ну да. Он ушел домой потом, ну и я пошел.
Все понятно. Ну кто еще мог разболтать Арсену про вчерашний сбор со старшаками и про то, что Рома меня про Арсена заставил сказать?! Конечно, Жирик. Выперся утром погулять, встретил Арсена – и все. Все всем стало известно. Жирик – трепло. А теперь Арсен вопит на меня, что я лицемер, говно и прочее и прочее. Сука ты, Жирик, болтливая!
– То есть это ты Арсену про вчера рассказал? Про меня? – спросил я.
– А?
– Что а? Ты же ведь рассказал про Рому и меня, а сегодня утром ко мне Арсен пришел, сказал, что я этот… как его… что я говно, короче, и больше мы не друзья. Даун ты, Жирик! Предатель и даун!
Жирик захлопал глазами. Он всегда так делал, когда волновался: краснел и хлопал глазами. Но сейчас мне его было совсем не жалко.
– Да чего я-то? Ну сказал. Я же не знал, что не надо было. Это же все пацаны видели. Асре… Арсен спросил просто, что мы вчера всей кучей допоздна делали, ну я и сказал. Что мне врать, что ли?!
– Сука ты!
– Ничего я не сука, – ответил Жирик. Лицо у него стало совсем красным, а голос дрожал. Хотя мой голос тоже дрожал. – Я… я откуда знаю, что говорить, а что нет.
– Да ты ничего никогда не знаешь, урод жирный, где молчать надо, а где нет.
– Я не жирный, – сказал Жирик.
– Ну и сиди дома, даун тупой, – сказал я, толкнул Жирика и вышел в подъезд, а потом на улицу.
Я прошел метров десять, а потом оглянулся. Жирика сзади не было. Я почему-то думал, что он побежит за мной и будет ныть о прощении. Нет, не побежал. Ну и ладно. Придурок болтливый!
Вышли Струковы. Санек нес в руке пакет, а Диман – бутылку с водой.
– Картошку на Урале испечем, – сказал Санек и раскрыл пакет. Там было с десяток картофелин.
– Ты чего такой напыженный, Маркуша? – спросил Диман. – За Жириком зашел?
– Зашел. Да урод этот Жирик.
– Чего так?
– Он утром «расчесал» языком Арсену про вчера. Арсен потом ко мне пришел и сказал, что я лицемер и паскуда и что больше он со мной не общается.
Причудливый калейдоскоп, все грани которого поворачиваются к читателю под разными углами и в итоге собираются в удивительный роман о памяти, восприятии и цикличности истории. 1988 год. Молодой историк Сол Адлер собирается в ГДР. Незадолго до отъезда на пешеходном переходе Эбби-роуд его едва не сбивает автомобиль. Не придав этому значения, он спешит на встречу со своей подружкой, чтобы воссоздать знаменитый снимок с обложки «Битлз», но несостоявшаяся авария запустит цепочку событий, которым на первый взгляд сложно найти объяснение – они будто противоречат друг другу и происходят не в свое время. Почему подружка Сола так бесцеремонно выставила его за дверь? На самом ли деле его немецкий переводчик – агент Штази или же он сам – жертва слежки? Зачем он носит в пиджаке игрушечный деревянный поезд и при чем тут ананасы?
Горячо влюбленный в природу родного края, Р. Бедичек посвятил эту книгу животному миру жаркого Техаса. Сохраняя сугубо научный подход к изложению любопытных наблюдений, автор не старается «задавить» читателя обилием специальной терминологии, заражает фанатичной преданностью предмету своего внимания, благодаря чему грамотное с научной точки зрения исследование превращается в восторженный гимн природе, его поразительному многообразию, мудрости, обилию тайн и прекрасных открытий.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
«…Этот проклятый вирус никуда не делся. Он все лето косил и косил людей. А в августе пришла его «вторая волна», которая оказалась хуже первой. Седьмой месяц жили в этой напасти. И все вокруг в людской жизни менялось и ломалось, неожиданно. Но главное, повторяли: из дома не выходить. Особенно старым людям. В радость ли — такие прогулки. Бредешь словно в чужом городе, полупустом. Не люди, а маски вокруг: белые, синие, черные… И чужие глаза — настороже».
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.