Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [48]

Кто-то сказал, что природа создала два чуда: женщину и лошадь. Что касается лошадей, я в них не очень разбираюсь, но то, что женщина (молодая) — чудо, с этим я согласен. В этом я снова мог убедиться, когда взглянул на Валю.

С трудом я взял себя в руки, чтобы добросовестно выслушать сердце и легкие.

Сердце работало, как слаженный механизм, звуки были чистые, дыхание везикулярное.

Я подозревал, что Валя не без умысла решила показать мне свои прелести, которыми можно было гордиться, и поэтому применила эту маленькую хитрость. Жаль, что не было времени для долгих созерцаний... На прощание она подарила мне маленькую фотографию, на обратной стороне которой было написано: «Люблю только тебя».

После обеда к вахте подъехал грузовик, и вместе с конвоиром я сел в кузов. Валя провожала меня, попыталась сделать суровое лицо, но едва не заплакала.

— Я буду тебя ждать,— сказала она тихо и крепко сжала мне руку. От Старожильска до Козьмодемьянска километров 65—70, которые мы преодолели лишь часа через три-четыре. Дорога была отвратительная, и машина то и дело буксовала. Приходилось вылезать из кузова, класть под колеса бревна и ветки, работать лопатой и толкать грузовик. Хорошо, что в кузове кроме меня и конвоира были еще несколько женщин — вольнонаемных из колонии, иначе пришлось бы ночевать где-нибудь на дороге в ожидании трактора или мощного грузовика, который помог бы нашей беде.

Холод дал о себе знать, и женщины, чтобы согреться, прижались ко мне без всякого стеснения, что меня особенно не смущало. Они были молодые и, видимо, не без удовольствия дали себя обнять. На дно кузова было положено сено и имелись одеяла, которыми мы покрывались.

На Волге нас встретил пронизывающий, ледяной ветер. Все-таки было уже начало ноября, и у берегов реки кое-где уже виднелись небольшие закраины.

Конвоир приказал мне вылезти из кузова и сказал:

— Сейчас переправимся на другую сторону, а дальше пойдем пешком.

Вскоре причалил паром, конвоир пропустил меня вперед и дальше шел за мной как тень. На пароме было много людей, и он, видимо, боялся, что я могу исчезнуть. Правда, с чемоданом и вещевым мешком в руках далеко не убежишь.

От Козьмодемьянской пристани шла очень узкая и крутая лестница вверх, в сторону тюрьмы. Грязь была непролазная, особенно у берега, где вязли лошади с телегами и автомашины.

Немного подальше женщины полоскали белье в ледяной воде... Тюрьма оказалась низким, серым и мрачным зданием, больше напоминающим средневековое узилище. Приняли меня здесь не очень ласково. Видимо, моя статья (социально вредный элемент), которую часто давали неисправимым уголовникам, внушила им подозрение, что я отъявленный блатной.

— Раздевайся! — прозвучала очень привычная для меня команда. Начался шмон. Когда я снял рубашку, то вертухаи сразу увидели свежие, еще розовые рубцы на груди, которые остались после того, как я себя ранил в Шушерах.

— Посмотри, как он расписался,— воскликнул один из надзирателей, который меня сейчас безусловно принял за рецидивиста. Обыск шел поэтому с пристрастием. Выворачивали карманы, прощупывали всю одежду, смотрели мне в рот, заставляли сделать приседания и, конечно, нашли фотокарточку, которую мне подарила Валя.

— Пожалуйста, оставьте мне фото,— умолял я надзирателей.

— Еще чего захотел,— прозвучало в ответ.

Я очень боялся, что кто-нибудь из сотрудников тюрьмы знает Валю — это могло для нее иметь очень серьезные последствия, вплоть до снятия с работы и суда. Связь с заключенным не поощрялась.

Камера, в которую меня поместили, напоминала мне ту монашескую келью в Загорске, где я проходил практику летом 1941 года. Правда, инвентарь здесь был скромнее и состоял лишь из нар и деревянной параши.

В камере сидел один спекулянт, один растратчик и двое воришек. Я на них не обращал особого внимания, так как мои мысли были целиком заняты разлукой с Валей и историей с фотокарточкой.

Однако, как это принято, я должен был представиться и коротко рассказать о себе.

Моя статья вызывала удивление, а то, что я уже отсидел пять лет, возвышало меня в глазах этих вновь испеченных зэков, которые впервые оказались в тюрьме.

Они не напоминали закоренелых уголовников, в том числе и те двое воришек, которые попали за то, что кого-то обокрали на базаре.

Вскоре принесли ужин — стандартную тюремную баланду — жидкие щи без мяса и сыроватый черный хлеб. После утомительной дороги я проголодался и быстро справился с далеко не вкусной едой.

О том, чтобы зэкам предоставить элементарные спальные принадлежности, здесь никто не думал. Мы ложились на голые нары, положив под голову вещевой мешок или обувь и накрывались тем, что имели — мои сокамерники бушлатами и телогрейками, а я своей американской кожанкой.

Утро началось тем, что велели выносить парашу. Я взялся за это дело вместе с растратчиком — мужчиной лет тридцати пяти с простым курносым лицом, не лишенным привлекательности.

Уборная находилась около тюремной стены и представляла собой довольно длинное строение, в котором одновременно могли справлять свою нужду восемь человек.

В этой тюрьме были менее строгие порядки, и нередко зэкам разрешали вместо параши пользоваться этим общественным туалетом.