Только приведя в гости Аню Воробьеву, Марина сообразила, что живет она не так уж роскошно, что мебель могла бы быть и получше, что порядка могло бы быть и побольше.
Нет, Анечке ее жилье очень понравилось, она вслух восторгалась им, даже захлопала в ладошки, только войдя в комнату:
— Ой! Настоящая мансарда! Какой блеск! Какой вид! Ой, полотенце с петушками, настоящее деревенское! Ой, какие салфеточки! Настоящий мещанский стиль! Кровать с шарами, ой! И шкаф «Гей, славяне»!
Так она перечисляла все вещи в Марининой комнате, будто музейные экспонаты, но от ее слов они почему–то становились невзрачными и непригодными для жизни, Марине стало неловко и за свою мебель, и за запахи доносившиеся из коридора, и за звуки рояля, на котором соседский ребенок очень плохо играл гаммы.
Ксана, которая разбиралась в Маринином хозяйстве лучше самой Марины, тут же убежала на кухню жарить мясо, и оттуда уже доносился ее громкий голос, обсуждавший что–то с соседками, с которыми она мгновенно подружилась.
— Ты что, сняла это помещение, чтоб не жить с родителями? — спросила Аня.
— Нет. Это моя комната. Родители получили однокомнатную квартиру, а это осталось мне.
— И что же, раньше вы жили все трое в этой комнате?
— Не трое, а четверо. У меня еще есть сестра. Анечка, будто бы не веря, вытаращилась на Марин
— А где же ты делала уроки, когда училась? — спросила она.
— За обеденным столом.
— И сестра?
— И сестра.
— Ты, наверное, плохо училась?
— Нет, я хорошо училась. У меня в аттестате только две четверки: по тригонометрии и по черчению.
В вопросах и тоне Анечки было что–то такое, что задевало достоинство Марины, было ей неприятно, но нагрубить Анечке она не решалась.
Явились с кухни Ксана с Валей, принесли обед: мясо, картошку, овощи. Они накрывали на стол, а Анечка все продолжала пытать Марину.
— Почему же ты, если так хорошо училась, не стала после школы поступать в институт?
— Я не хотела…
— Но в Театральный–то ты, наверное, хотела?
— А откуда ты знаешь, что я не поступала в него раньше?
— Знаю, — твердо сказала Анечка.
Это что же выходит, Анечка уже интересовалась Марининым прошлым? Непонятный интерес.
— Ты что, до этого года даже не думала о театре?
— Я всегда любила театр.
— Но почему же ты все–таки не поступала?
— Я не была уверена, что я нужна театру. И сейчас не уверена…
— Это ты правильно. Кто может быть уверен в таких вещах!
— А ты тоже в себе не уверена? — спросила Ксана.
— Я — другое дело…
Опять что–то неприятное промелькнуло в ее тоне и улыбке, это заметила даже Валя Ермакова, потому что она тут же примирительно защебетала:
— Ай, брось ты, Аня. Ты ведь сама говорила, что ужасно волнуешься… Особенно из–за того, что с детства уважаешь Покровского и твой папа с ним дружит.
— Ну, вы видали? — голосом зрелой тетки, отчитывающей ребенка, сказала Аня. — И после этого можно говорить о дамской дружбе? Продаст ни за что ни про что. Хорошо, что я не доверила ей ничего серьезного.
Глаза у Вали Ермаковой налились слезами:
— Аня, ну зачем ты так? Ну что я такого сказала?
— Твоя непонятливость говорит о тупости…
Марина наблюдала, как краснеет от бешенства Ксана, но почему–то молчит. Аня тоже взглянула на Ксану и, будто изо всех сил желая вызвать ту на скандал, продолжала:
— Информации, полученной от Ермаковой, не доверяйте. У нее слишком небогатый словарный запас, чтоб хоть что–то передать точно.
— Да, — улыбаясь сквозь слезы, сказала Валя, — по литературе у меня всегда была тройка.
Марина не знала, как ей–то реагировать на этот диалог и кто ее возмущал больше: Анечка или Валя.
— Вот что, милые подружки, — заговорила Ксана, — надеюсь, вы сыты? Пьяны? Нос в табаке? Так идите по домам, вам спать пора, время уже.
— И пойдем, — с достоинством сказала Аня, — только я не понимаю, что за всплеск эмоций?
— Могу объяснить. В ваши личные дела я не вмешиваюсь. Ну а что касается интереса к Маринке, то я боюсь, что ее вы никогда не поймете.
— Это почему же не поймем? И почему интерес только к Маринке? А к тебе?
— Я — понятно кто и откуда, не валяй дурака. Я даже была милостиво включена вами в дележ призовых мест. Не скажу, что таких, как я, много, но Маринка — такая, какая есть — вообще одна. И вы это знаете, вы со своим Лагутиным увидели это сразу…
— Лагутин дрянь, и прошу меня с ним не путать.
— Мне плевать на ваши личные отношения, повторяю. Но когда вы шли в институт, то думали, что борьба будет только между вами, остальные застрянут где–то внизу. А жизнь — это такой эксперимент, который в чистоте не проведешь. Обязательно появится какая–то примесь, и все перепутается. И вот с улицы явилась никому не известная Морозова, которая обставила всех вас. То есть, я хотела сказать — всех нас. Люди разумные, вроде меня, с этим примирились, а неразумные, вроде тебя, начали приставать к ней и вздорно тявкать. Пардон, утонченно издеваться, так, что издевка почти незаметна. Но здесь есть я и этого тебе не позволю.
Долго молчали. За стеной, спотыкаясь и делая ошибки, играл гаммы соседский ребенок.
— Это что, у гегемонов нынче мода учить играть рояле своих деток? — со злой усмешкой спросила Аня.
— Да! — почти завопила Ксана. — Чтоб, когда они вырастут, поступить в консерваторию, куда не пройдут по конкурсу твои дети!!!
