Первой вбежала Лаура. Вид ее был дик и ужасен: встрепана, вся в краске и в опилках, лицо черно от размазавшихся ресниц. За ней, почему–то с гитарой наперевес, вбежал Клим Воробей, потом маленькая Baля Ермакова с любознательным интересом во взоре, бледный Игорь Иванов, Пчелкина с Веселкиным и даже Лагутин с Воробьевой, которые делали вид, что не очень–то им хотелось знать, что тут такое стряслось, но, мало ли, нужна медицинская помощь или что.
— Кирпич… кирпич свалился…
— На ногу.
— Какое на ногу, на голову…
— Сотрясение мозга…
— Эпилепсия…
— Пожизненный идиотизм.
— Сам ты идиот.
— От идиотки слышу…
Совершенно обессиленная, Лаура рухнула на руки Клима Воробья, которому пришлось отдать Игорю свою бесценную гитару.
— Что, в конце концов, случилось? Лаура, что случилось? — строго и спокойно спросил Лагутин.
— Он… он набросился на меня, как зверь… Он… целовал меня…
— Кто — он?
— Этот… Новиков…
— И только?
— Он… негодяй.
Ксана хихикнула. Лаура разрыдалась пуще прежнего. Все присутствующие были еще в таком возрасте, что не могли спокойно видеть чужие слезы, а того, кто плакал, считали непременно правым и несправедливо пострадавшим. Поэтому на Ксану посмотрели довольно злобно.
— Я ему голову оторву, — мужественно сказал Клим Воробей.
— Морозова, что же ты не следишь за своим Керубино? — каким–то гнусавым, намеренно ханжеским голосом спросила Аня Воробьева.
Марине захотелось было ответить, как она относится к «своему Керубино», а заодно и к Ане Воробьевой. Но ей стало стыдно так задешево предавать Стасика, она разозлилась на всех остальных, на этот визгливый детский сад. Наглым взглядом смотрела на нее Воробьева, презрительно щурился Лагутин, а Марина чувствовала, что Стасик тут ни при чем, что эти долго ждали повода прицепиться к ней, к Марине. Раздразнить, а потом посмотреть, как она себя будет вести.
— Я не думала, что после безумных притязаний Эдварда ты не сможешь справиться с бедным Стасиком, — сказала она Лауре.
— При чем тут какой–то Эдвард? — завопил Клим.
— Лаура знает.
— И все знают, — вдруг добавила Воробьева, — Лауре надо бы поменьше врать, Морозова абсолютно права. И вообще, мои дорогие, нечего тратить рабочее время на чепуху.
Такое Заявление в ее устах было странным: сама–то она никогда не работала, но все почему–то сочли нужным подчиниться ей и разойтись. Клим Воробей, как больную, повел Лауру умываться. Не ушла только Аня. Она сидела на подоконнике и спокойно наблюдала, как Ксана и Марина работают.
— Помогла бы… мусор бы, что ли, вынесла, буркнула ей Ксана.
— Чего нет — того нет, — сказала Аня, — не чувствую себя готовой на такие подвиги.
Ксана помолчала, а потом сказала Марине так, будто Ани здесь не было:
— Вот видишь? У Воробьевой все наоборот.
— Что — наоборот? — не поняла Марина.
— Ну, вот ты сказала, что всю жизнь хотела стать такой, как все, чтоб тебя не видели и не слышали, чтоб на тебя не обращали внимания… И все равно тебя всегда будут видеть, пусть даже не любить, но всегда будут видеть, всегда на тебя будут обращать внимание. А Воробьева, несмотря ни на что, ни на свои шмотки, ни на свою красивую гладкую рожу, всегда будет по сути такой, как все, и всю жизнь будет вертеться на пупе, чтоб выделиться. В этом разница.
— Однако, интересная теория, — спокойно сказала Аня. — А главное — сколько страсти!!! И как это вы так быстро сумели подружиться?
— А почему нет?
— Не верю я в женскую дружбу.
— Пошло, — фыркнула Ксана.
— Особенно две актрисы… — спокойно продолжала Аня, — при первом же успехе одна постарается за кулисами наступить другой на шлейф платья, чтоб сорвать выход… Именно лучшая подруга поступила так с моей мамой…
— А твоя мама наступила на нее в следующий раз?
— Нет, она этого не сделала.
— Ну, все еще впереди…
— У моей мамы уже ничего, нет впереди. Она умерла.
— Извини.
— Не за что. — Воробьева уже опять паясничала, кривлялась, а Марина готова была согласиться с Ксаной, что Анечке действительно хочется выделиться. И это, как ни странно, меняло дело и даже примирило ее с Воробьевой. Тем более что та вдруг поднялась с подоконника, взяла швабру и начала подметать помещение, работала она, что удивительно, с хорошей сноровкой, и, в отличие от Лауры, не поднимала туч пыли, и ей не надо было показывать, где она оставила мусор и грязь. Она прибрала все минут за пятнадцать, на что Лауре потребовалось бы полтора часа.
Когда работа была закончена и девочки, как всегда, пошли к Марине, чтобы, дружно приготовив обед, поболтать о том о сем, Анечка пошла с ними. За Анечкой увязалась Валя Ермакова, незаметное существо с тихими повадками.
С тех пор как родителям дали отдельную квартиру, а сестра Алька вышла замуж и уехала на Камчатку, комната принадлежала одной Марине. Она очень гордилась своим жильем, большой, более двадцати квадратных метров, мансардой. При входе высокие люди чуть не стукались головой о потолок, но потом он круто взмывал вверх, и у окна высота комнаты была около четырех метров. Окно — только одно и совершенно круглое, рама делила его на две створки, которые летом были распахнуты. Прямо из окна можно было вылезти на крышу, что Марина частенько и делала. Вещей совсем мало: громадный родительский шкаф, такой же громадный буфет, темный и весь в завитушках, диван, раскладушка за шкафом, где теперь спал Стасик Новиков (он как–то незаметно внедрился к Марине, жалуясь, что в общежитие слишком далеко ездить), большой стол и подобранный на помойке книжный шкаф темного дерева, тоже в завитушках. О том, что эта обстановка плохая и ее надо бы сменить, Марина никогда не думала, тем более что трудно было представить, как физически можно выдворить эти вещи: ни шкаф, ни буфет в дверь не пролезали, и как попали когда–то в комнату — уму непостижимо.
