Стасик прервал свою речь на полуслове, потому что почувствовал какое–то всеобщее движение, все как–то подались вперед, и наступила тишина. Еще не открылась Дверь, никто еще не вышел, но все почему–то знали, что сейчас дверь откроется, сейчас выйдут и скажут.
И дверь открылась. Вышел Кирилл, а с ним секретарша со списком. Дверь осталась открытой настежь, и комиссия тоже как бы присутствовала при оглашении списков. Сдружившаяся пятерка поднялась и стояла плечом к плечу.
Первой из них назвали Ксану, ее лицо сделалось радостным, но вмиг стало виноватым и обеспокоенным, потом назвали Игоря, но и он не позволил себе радоваться, а продолжал слушать с еще большим вниманием. Назвали Марину, потом Лауру. Список кончился.
— Я так и знал, — убито сказал Стасик. Настроение у всех четверых было безнадежно испорчено, потому что все они успели полюбить этого бестолкового мальчишку и уже не представляли себе, как же они будут без него.
— Мастерская профессора Грищенко! — объявил Кирилл и приготовился уже читать другой список.
— Может, тебя взял Грищенко? — с надеждой шепнула Стасику Ксана.
Он махнул безнадежно рукой.
— А Новиков? Новикова разве нет? — вдруг громко, собрав все силы, выкрикнула Марина и покраснела от обращенных на нее взглядов.
— Новиков? — Кирилл отыскал глазами Марину, сделав вежливо–приятное лицо (он почему–то с некоторых пор относился к ней почтительно), и повторил: — Новиков? Как же без Новикова? Разве мы не прочли? Есть Новиков. Станислав Новиков. Группа Покровского…
Стасик сел, где стоял, и вдруг горько заплакал. Лаура наклонилась к нему, положила ему руку на плечо, он сердито передернулся и побежал прочь, на улицу. Остальные четверо побежали за ним.
В ту ночь они долго ходили по улицам, вспоминали подробности экзаменов и наконец–то в полную силу торжествовали. Молчаливый Игорь вслух размечтался, как когда–нибудь сыграет Сирано де Бержерака, и даже Ксана не стала над ним смеяться. Стасик принялся радоваться, что одухотворенная Аня Воробьева тоже поступила, а это значит, что у него есть хотя бы возможность добиваться ее любви, потому что уж он–то любит ее смертельно и навсегда. Лаура болтала что–то о своем «друге» (это слово произносилось очень значительно), который будет безумно рад за нее.
— А ты что молчишь? — пристала Ксана к Марине.
— А я думаю… Я думаю, что если даже после первого же экзамена я окажусь непригодна, если меня выгонят, то все равно я никогда не забуду Покровского. Хоть для него это, может, ничего не значит.».
— И я не забуду, — пылко сказал Стасик. — Я никогда не забуду.
На рассвете они разошлись.
Мастерскую Покровского на картошку не отослали, оставили в городе помогать ремонтировать институт и общежитие, потому что в группе оказалось несколько человек с хорошими строительными профессиями.
— Конечно, мы не грищенковские сопляки и соплячки, — нашла Ксана повод погордиться.
Кроме Ксаны, которая была строителем по профессии, в малярном и штукатурном деле хорошо разбирался Игорь Иванов и, как ни странно, этот тип с постоянно презрительно оттопыренной губой — Лагутин, — очень уж он был разодет и высокомерен, однако работа у него получалась. Причем Лагутин умел не только красить и штукатурить, но вообще соображал, как сделать все быстрее и разумнее. Умело приказывал, и его слушались. (Говорили, что он отслужил в армии.)
Клим Воробей понимал в электричестве, потому что кончил техническое училище для электриков. Тонкий, светлый, с голубыми выпуклыми глазами и нагло вздернутым носом, он не производил серьезного впечатления, особенно если вспомнить, как он показал на третьем туре этюд, будто бы его живьем едят волки. Долго они его ели, потом, очевидно, съели окончательно, он упал на пол и закрыл глаза. Зрители просто плакали от смеха. В общем, почти вся группа, как оказалось, состоит из людей подготовленных, и если некоторые не умели делать ничего конкретного, то просто слушались Лагутина и Ксану, таскали мусор и мыли полы.
Впрочем, были и исключения. Аня Воробьева, например, делать ничего не желала. По утрам она являлась в роскошных туалетах, на полчаса запиралась в раздевалке, выходила оттуда переодетая в еще более роскошную «рабочую» одежду и начинала демонстративно отлынивать от каких бы то ни было дел: говорила, что У нее колет в боку, болит сердце, и нисколько не заботилась о том, чтоб эта ложь выглядела правдоподобно, — курила длинные импортные сигареты, хохотала во все горло над анекдотами и вообще вела себя по–хамски, будто нарочно вызывая других на скандал. И конечно, Ксана пылала от негодования, потому что уж она–то не только работала, но и любила работать, не могла не работать. Ее возмущало, что молодая здоровая девчонка может спокойно смотреть, как вкалывают другие, и у нее даже не зачешутся руки.
Сама Ксана красила стены вдохновенно и аппетитно, как Том Сойер. Попутно она учила красить Марину и успевала выслушивать длинные истории Лауры, которая была у всех на подхвате. А истории у Лауры были сногсшибательные:
— Ну вот, а Эдвард был братом Роальда, причем братом–близнецом, и когда Роальд погиб, я об этом узнала не сразу. А Эдвард явился ко мне под видом Роальда и стал настаивать на моей любви с какой–то бесовской, чудовищной силой. Сердце мое почувствовало неладное, но я не могла не верить собственным глазам… И я уступила ему, не ведая о том, что очень скоро мне придется горько раскаиваться…
