Но вот идет по улице человек и беседует с кем–то, кого мы не видим… Автор утверждает, что это и есть норма. Автор готов видеть этих несуществующих собеседников героини: взметнулось крыло плаща, сверкнул цилиндр…
Какое удивительное небо над Петропавловкой! Ей до слез обидно, что она одна видит это небо. И вместе с тем так прекрасно быть одиой–единственной обладательницей этого громадного гулкого города. Вот сейчас услышишь тяжелый цокот чугунных копыт…
Тяжелозвонкое скаканье
По потрясенной мостовой..
Откуда–то вынырнувший прохожий с подпрыгивающей походкой… Подслушал. Испугалась. Побежала, махая руками — вот–вот взлетит…
Влажные кусты сирени в скверике около дома. Марина ломает ветку, нюхает ее… Сирень пахнет тревогой. Сирень пахнет событием. Сирень пробуждает.
— Знаете, а ведь должно что–то случиться, — говорит Марина вслух кому–то из своих обычных собеседников.
Ложиться спать уже не имело смысла, все равно подниматься в пять утра. Спать Марине и не хотелось — и так проспала всю зиму и всю весну. До четырех шлялась по городу, потом зашла домой, выпила кофе и пошла на свою почту.
В ее сумке лежало письмо, которое она вчера не донесла по адресу и оставила своей сменщице, надеясь, что та донесет. Никак она вчера не могла найти этот дом. Был номер 35, был 39, но 37–го не было. Она спросила у одной старой почтальонши, но та почему–то ничего не ответила, будто в упор не услышала вопроса. И вот письмо лежит как ни в чем не бывало в Марининой почтальонской сумке. Это озаботило ее на все утро. Ну должен же быть дом № 37, если были 35 и 39…
И дом этот действительно существовал как раз там, где ему было положено, вернее, не совсем там, где положено, а чуть позади. Узкий и высокий, словно башня, дом. Квартира номер один должна быть на первом этаже.
Но дверь на первом этаже, которую Марина приняла за обычную дверь, была фальшивой. Легкая выемка в стене, разрисованная под дверь. В этом районе Ленинграда творились и не такие еще чудеса, потому Марина спокойно поднялась на второй этаж. Но и там дверь была ненастоящая. Другой лестницы в этом странном доме не было, и ей только оставалось подниматься все выше и выше, ощупывая в полном недоумении множество фальшивых дверей.
Освещалась лестница единственно дневным светом проникавшим через стеклянную крышу–фонарь. Было тихо, как в стеклянном гробу. Марина, напуганная этой тишиной, начала шаркать ногами, чтоб не было так тихо.
И как только она начала шаркать ногами, где–то на самом верху раздался тихий вздох растворяемой двери.
— Эй! — почти шепотом сказала Марина. — Где тут квартира номер один?
— Здесь, наверху, — отозвался старческий голос. Перед ней стоял почти прозрачный, голубой от старости человек.
— Наконец–то, — сказал он и, взяв Марину за руку, ввел ее в прихожую.
— Вот, письмо, — сказала она, намереваясь уйти.
— Отчего бы вам не пообедать с нами? — предложил старик как старой знакомой или родственнице.
Все в этом доме, а тем более в огромной прихожей квартиры было так странно и загадочно, что Марина согласно кивнула в ответ.
— Анна, можно подавать на стол, — сказал старик и повел Марину в комнату.
Комната была огромная и тоже, как и лестница, освещалась через стеклянную крышу–фонарь. Стены комнаты были увешаны прекрасными старинными гравюрами с видами Петербурга. От того, как менялся свет дня, пропускаемый крышей, казалось, что движутся не облака по небу, а шевелятся волны на гравюрах, качая парусники и весельные лодки, которые плывут куда–то.
— Удивительно, да? — будто угадав ее мысли, сказал старик. Он тоже смотрел на свои гравюры, будто видел их в первый раз.
Марина кивнула, не осмеливаясь сказать хотя бы короткое «да».
— Я слишком привык к этому освещению, к этим гравюрам, но когда появляется кто–то новый, сам опять начинаю видеть странность. И так приятно вспоминается свой первый взгляд на вещи.
Вошла старуха в черном платье. Она шла осанисто и гордо, вокруг ее старчески обвисшей шеи тускло блестело ожерелье из огромных янтарных бусин. Она внесла в комнату поднос с тарелками и столовыми приборами, поставила тарелки на стол, и они вдруг из белых стали розовыми, освещенные проникшими через фонарь лучами солнца. В тарелках было всего–то ложки по три прозрачного янтарного бульона. Возле тарелок она разложила огромные серебряные ложки и ножи. Потом молча показала Марине глазами на стул, и Марина села, взяла ложку.
— Я всю жизнь собираю гравюры, — говорил старик между тем. — И вам я обязательно покажу, что у меня еще есть в шкафах.
Марина глянула на шкафы. Да, там–то уж могло храниться все что угодно.
Она ела бульон большой серебряной ложкой и чувствовала вкус серебра во рту, и это было единственное, что было реально.
Старик листал перед ней пожелтевшие книги, а книги уже не были реальными, они были такими, какие мы читаем во сне. В этих книгах мельтешат самые несовместимые слова и образы, мы восторгаемся ими, хотим запомнить, перечитываем, но перечитать что–либо в этих книгах невозможно, одна мысль и слово с быстротой молнии сменяют другую мысль и другое слово, и новые еще точней и прекрасней предыдущих. Но перечитать ничего нельзя. Только гравюры и остаются неизменными, по–старинному тщательные и четкие.
