…Зачем она только вошла сюда? Разве плохо ей быть одной и каждой клеточкой чувствовать, что на улице лето, что на ней красивое платье, что она принадлежит сама себе? Вошла — и почувствовала, что платье на ней некрасивое, слишком длинное, волосы торчат в разные стороны, а туфли пыльные, и каблуки на них сбиты. Зачем только там было такое громадное и точное зеркало, зачем столько света, зачем такая нарядная белая лестница? А если посмотреть на девчонок, то лучше вообще закрыть глаза. Правда, самой красивой была все–таки Рыжая.
Рыжая протянула ей темную пудру.
— На, — сказала она, — при электрическом свете можно.
— Говорят, уже сто десять на место, — сказал кто–то рядом.
— Ну ничего, характерных не так уж много… — утешила Рыжая Марину.
— А ты характерная?
— Я все могу, — ответила та уверенно. — Да и ты, по–моему, все можешь.
— Я? — удивилась Марина.
— Я третий раз поступаю, так что знаю. Те два раза до третьего тура доходила. Уж если сейчас.., И ты нос не вешай, ты ведь не школьница тоже?
— Нет.
— Так вот иди скорей, та тетка записывает, вон, видишь?
Женщина с руками, унизанными кольцами, взята в плотное кольцо.
— Елизарова, запишите…
— Кольцов, Кольцов!!!
— Я сейчас умру, — басом восклицает женщина. — Я умру от вас…
— Первая десятка! На выход! К четвертой аудитории.
Должна пойти первая десятка, но к четвертой аудитории валят все. До единого. И Марина, увлекаемая Рыжей, поплелась куда все.
Из дверей выскочил огромный мужик с бородой и начал выкликать фамилии. Названные отходят к дверям, и взгляды у них такие, будто они уходят из жизни.
Марине показалось, что где–то она этого мужика видела, и голос знакомый. Но где же, где?
— Кирилл, не пускайте посторонних…
Ну да, конечно, это Кирилл. Тот самый нахал, что был тогда в гостях у Левушки Шарого и которого Левушка определил одним простым словом — нахал!
— Чудакова! Где Чудакова? Кто Чудакова? — вопрошает Кирилл. Чудакова явно отсутствует.
— Да вот она, — говорит кто–то.
Оказывается, это сказала Рыжая и пихнула Марину в бок:
— Иди, почему бы тебе не быть Чудаковой?
— Что же ты ворон считаешь? — гремит Кирилл и смотрит на Марину грозно.
Только бы не узнал… Только бы не узнал… Не узнал. Конечно, где ему запомнить? Марина сделала шаг к двери. В ногах слабость, но в душе какое–то отчаянное, певучее ликование. Кажется, впервые в жизни она была так довольна собой.
«Ну и авантюристка, — умильно подумала она сама про себя, — ну и аферистка…»
Двойные двери — и вдруг яркий, режущий свет. При таком–то свете, с ума сойти! Да и что там нужно будет делать — она даже не представляла. Прежде всего — снять очки. Но что увидишь без очков, ведь не поступать же она пришла, в конце концов, а только посмотреть. Только посмотреть.
Профессор Грищенко не любил профессора Покровского. Немного боялся и всегда подозревал. Подозревал в неискренности, в постоянной, неустанной работе на публику, во лжи. Но, как назло, вот уже второй раз Грищенко набирал вместе с Покровским параллельные мастерские. Нет, они вовсе не ссорились из–за студентов, слишком у них были разные вкусы, но добросердечный Грищенко мучился, видя, как Покровский берет не тех, не тех. Кому рассказать, что в прошлый набор Покровский взял вообще заику? Самое смешное, что в Ленинграде нашелся режиссер, который после диплома пригласил этого заику в свой театр. Оригинальничают господа. Воображают, что учуяли новое время, новое направление в искусстве. Воображают, что сочувствуют новому поколению в штанах с пуговицами у щиколоток с космами до плеч. А Покровский ведет себя так, будто он тоже молоденький. Этакий инфантильный и безответственный старый парень, который, задрав штаны, бежит за комсомолом.
Разве позволил бы себе Грищенко откровенно спать на консультации? А Покровский дремлет, да еще уверяет, что нужных ему людей не проспит. Нужные ему люди — всегда какие–то монстры, либо страшные внешне, либо с такими манерочками, что только диву даешься.
— Ни одного, — сказал Покровский после того, как кончилась очередная десятка.
— Позвольте, а Богданова… — возразил Грищенко.
— Да зачем она вам? Она же полная идиотка!
— Как вы могли увидеть, что она идиотка, если даже не открывали глаз?
— Я слышал. Интонации детского сада, интеллекта ноль. Жужжала, жужжала над ухом… Как надоедливая… таракатица… Уверяю вас, ничего из нее не получится.
Спорить пока было бесполезно. Надо подождать, пока Покровского кто–нибудь зацепит, и тогда поторговаться. Дело в том, что двойка по мастерству, поставленная хотя бы одним мастером, автоматически выключает человека из дальнейшего участия в конкурсе. Двойку может поставить не только Покровский, но и Грищенко. Надо только подождать момента. И Грищенко поставил плюс напротив фамилии Богдановой.
— Заходи, следующая десятка! — крикнул ассистент Кирилл.
Вошли еще десять человек. Покровский еле приоткрыл глаза. Зато Грищенко следил за всеми пристально, пытаясь смотреть на вошедших глазами Покровского, чтоб определить, на кого тот может прореагировать. Совершенно ни в какие ворота не лезла одна. Она была так ужасна, что Грищенко засомневался — вряд ли на такую клюнет даже Покровский, есть же, в конце концов, предел.
