— Я все думал, где я мог вас видеть, — говорил старик, стоя за ее плечом, — а теперь вот знаю. Видите?
И он тонким своим, голубым прозрачным пальцем показывал на рисунок:
— Вот это Дульсинея Тобосская… Это же вы… А вот это пушкинская Русалка — тоже вы… какое удивительное сходство. А это… Это Антигона…
Марина очнулась в садике на детской площадке. Реальные дети играли реальным мячом. Жирная пенсионерка сидела на скамейке, расставив громадные тумбы ног, и смотрела на Марину со злобной подозрительностью.
Если я схожу с ума, то хорошо, что именно так, а не иначе, подумала Марина. Но нет, я не схожу с ума. Вон тот дом. Дом как дом. Там живут двое обычных стариков. Я смотрела у них картинки, и больше ничего. Да, еще ела бульон. Во рту до сих пор вкус серебра. Просто я не спала сегодня, вот мне и показалось… К ее ногам подкатился красно–синий мяч, и она поддала его ногой.
— Спасибо, тетенька! — закричали дети.
Сумка была абсолютно пуста. Зайти на почту, а потом — спать, спать, спать…
Марина ехала в троллейбусе и, полузакрыв глаза, думала о случившемся с ней за сегодняшний день. Долгий это был день. И странный. Впрочем, в белые ночи всегда так бывает.
Она стояла, держась за высокие поручни, и, несмотря на то, что можно было бы устроиться поудобнее, не хотела менять позу. Боялась уснуть. И еще, скорей по необходимости, чем из любопытства, прислушивалась к разговору двух девчонок, сидящих под ее рукой, и этот разговор ее интересовал.
— Бабу Ягу мне не разрешили, — говорила одна. Эти странные слова звучали так, как спрашивают «кто последний», занимая очередь за макаронами. Опять какая–то нереальность!
— Еще бы! — отвечала вторая. — Темперамента они боятся как огня. Представляешь, меня с моей внешностью в прошлом году заставили делать какую–то там сваху из Островского. Я хотела Настасью Филипповну — нельзя. А я так чувствую в себе этот демонизм.
— Во–во, — перебила другая, — а меня заставляли Настасью Филипповну! А какая я Настасья Филипповна, если я типичная баба Яга?
Ничего от бабы Яги в говорившей девчонке Марина не обнаружила. Та была поразительно, неприлично рыжая и столь же поразительно красивая. Вторая, наоборот, была так себе — этакая слезоточивая моль и, исходя из внешних данных, типичная сваха.
— Но нынешний Мастер, кажется, поумней, — сказала рыжая красавица. — Он четыре года назад набирал, и весь курс остался по распределению в Ленинграде, а это кое–что значит.
— Заранее не надейся, — перебила Моль, — плохая примета. Да и при чем тут Ленинград, лично я хоть в тундру!
— В гробу я видела приметы, — отрезала Рыжая. — Пошли, нам выходить.
Они поднялись со скамейки. Троллейбус был полупустой, и стать рыжей девчонки произвела впечатление на мужское население троллейбуса.
Один, с крысиным лицом никогда никем не любимого человека, сказал вслед Рыжей:
— Еще бы юбку совсем до пупа надела!
— А вам не нравится? — исходя благопристойностью, осведомилась Рыжая.
— Ха! — сделав жалко–презрительное лицо, отозвался Крыса.
Рыжая смерила его долгим, почти любовным взглядом и проворковала:
— Мне вас жаль!
Марине надо было ехать дальше, но она рванулась вслед за девчонками, потому что в силу хоть небольшого, но кое–какого жизненного опыта угадала, куда и зачем едут эти девчонки. И ей вдруг показалось, что именно туда нужно и ей. Они свернули на улицу Белинского, потом… Марина знала, что им на Моховую.
Она шла за девчонками, словно какая–нибудь сыщица–любительница, таковой себя и считала. Рыжая, будто угадав ее мысли, обернулась вдруг и сказала (ей, Марине!):
— Ты как, характерная или героиня?
— Я… Я… не знаю…
— Пошли с нами, посидим–побредим, а то, вижу, ты в первый раз…
— Как ты догадалась? — удивилась Марина.
— На роже написано.
Они сели в скверике на углу Моховой и Белинского.
— Кто тебя так размалевал? — спросила Рыжая.
— Сама.
— Поздравляю, это должно произвести фурор. Вот зеркало, вот лосьон. Сотри с себя всю эту живопись.
Марине вспомнилось, как когда–то, четыре года назад, ее впервые размалевали таким образом девчонки на заводе, и как благодарна она была им за это. Снять с лица эту «живопись» показалось ей предательством по отношению к Лиле, Кубышкиной, Валечке, но Рыжая была так Настырна и уверена в своей правоте, что Марина подчинилась.
— А теперь закрой глаза, я тебя отредактирую! — приказала Рыжая и стала редактировать, в то время как Моль задавала вопросы:
— Что читаешь?
— «Ярмарку тщеславия», — сказала Марина.
— Я не про это, я про материал.,.
— Пока не знаю… Я как–то…
— То есть как не знаешь? Идет на консультацию и не знает!
— Пушкина, — наобум сказала Марина и взглянула наконец в подставленное Рыжей зеркало на свое «отредактированное» лицо.
Это свое лицо понравилось ей гораздо больше предыдущего, и она с благодарностью взглянула на Рыжую, и в ответном взгляде увидела что–то настолько знакомое что захотелось плакать: это был взгляд с в о е г о человека. Удивительный день не кончался.
— В какой десятке идешь? — спросила Рыжая.
— Не знаю.
— Так, может, ты вообще не записалась?
— Н–нет…
— Ладно, пойдем, — властно сказала Рыжая и потащила Марину за собой.
Во рту оставался вкус серебра.
