Марианская впадина - [55]

– Господи! По вашим гидровыплескам я скучать буду. – От его слов я только сильнее разревелась.

– Ну, ну, ну… – повторял он, встав и направившись вокруг стола в мою сторону. Подтягивая за собой трубку своего кислородного аппарата, он подошел и похлопал меня по спине.

– Ну вот, теперь вы меня утешаете, хотя это вы умираете, – всхлипывала я.

– Понимаете, – начал он, кашляя, – я ведь давно это знаю и все сделал, все свои дела. Почти все. Посмотрите на меня. С такими стариками, как я, это ведь происходит не «вдруг», правда?

Я кивнула, тихо плача, склонившись над своей тарелкой.

– Ну, теперь у вас пол тарелки слез в супе, эх-хе-хе, – пробормотал он, немного отодвинув мою тарелку в сторону.

– Вообще-то мне вовсе не хочется оставлять вас здесь одного, это правда. Я только боюсь, потому что не знаю, что мне делать. Я еще никогда не была рядом с человеком, который… – и я опять зарыдала.

– Я тоже в первый раз умираю, так что меня спрашивать бесполезно, – вставил Гельмут. – Вы правда не должны чувствовать себя обязанной оставаться здесь. А то, что вы хотите Джуди забрать, это хорошая мысль. Я все равно вас об этом просить хотел. Ульрих, адвокат, он мне бланк дал заполнить. Теперь Джуди принадлежит вам. Извините, что я вас не спросил. Я боялся, что вы откажетесь.

– Не знаю. Может, я все-таки останусь лучше.

– Мы можем еще доделать что осталось, как думаете? – предложил Гельмут.

– Действительно. Нам ведь еще Хельгу похоронить надо.

– Да. И еще вашу футболку надо сжечь. Чтобы вы ее тоже развеять могли.

– Точно. Я забыла совсем.

– Вот видите. Давайте сегодня этим займемся.

– Хорошо. Куда понесем Хельгу?

– На утес, недалеко от дома.

– Понятно. Но, надеюсь, вы не просто так все тела с утеса сбрасывали?

Гельмут молча на меня посмотрел.

– Так и было?

Он засмеялся, кашляя.

– Нет. Не беспокойтесь. Мы их там хоронили. Там, где холмик из камней, вы же видели. Это что-то вроде надгробия.

Я вздохнула с облегчением, но с них бы сталось – в этом местечке.

Вскоре мы уже стояли на утесе. Гельмут надел старый черный поношенный костюм, великоватый ему в плечах. Я облачилась в черные леггинсы и рубашку, а к ошейнику Джуди привязала импровизированный бант из моих черных носков.

– Пожалуй, совсем не дурно, – заметил Гельмут.

– Голь на выдумку хитра.

Я вырыла в земле ямку, в которую Гельмут засыпал половину пепла. А потом долго стоял и смотрел на эту ямку. Я вообще-то думала, он что-нибудь скажет, но он взял лопатку и тяжело начал закапывать могилку. Я только пыталась подстраховать его, придерживая.

– А что с урной и остатками пепла? – спросила я.

– Они останутся у меня.

О деталях я его уже не стала расспрашивать.

Когда Гельмут засыпал ямку, мы еще молча постояли рядом, глядя на панораму гор и медленно заходящее солнце. Джуди дремала, расположившись у наших ног. Полную тишину нарушало лишь легкое пение ветра и жужжание неотлучного кислородного аппарата.

– Так. А сейчас сожжем футболку, – прервал молчание Гельмут и отвернулся. Я заметила, что глаза его увлажнились.

Ткань не хотела гореть. До сих пор все шло как надо. Перед домом мы выложили из камней местечко для костра, принесли из дома и сложили хворост и щепки. Гельмут сам хотел разжечь костер, но я сказала ему, что стоять с кислородным аппаратом так близко к огню, наверное, не самая удачная идея.

– Скажете что-нибудь? – обратился он ко мне.

– Нет. Думаю, нет.

Я зажгла огонь. Постепенно он стал ровнее и горел лучше, время от времени выбрасывая искры.

– Мне кажется, кислородный аппарат лучше убрать подальше, – напомнила я.

Гельмут согласился, вынул трубки из носа, и я унесла аппарат в дом, в прихожую. Когда я вернулась, Гельмут сидел у огня. Ему было трудно стоять, тем более без аппарата.

Я тоже встала к огню и думала о тебе. Я вспомнила тот момент, когда впервые увидела тебя у мамы на руках, вспоминала, как купала тебя малышом, как учила тебя говорить твое первое слово «волк». Почему я выбрала это слово, не знаю. Ты произносил его – «воок» – и очень радовался. Я вспоминала тот момент, когда мама позвонила и сообщила мне, что ты умер. Я вспоминала первое время после этого. Первые две ночи я лежала как в ступоре, уставившись в потолок. А в последующие ночи почти все время кричала, закрывая себе рот подушкой. Я вспоминала бочкоглазов, одногорбиков и многозубиков. Я закрыла глаза и представила себе твое лицо, звучание твоего голоса, и потом бросила футболку, безвольно висевшую в моей руке, в огонь.

Она стало жутко дымить, запахло гарью. Но ткань не разгоралась.

– Эх-хе-хе, она мокрая была? – спросил Гельмут.

– Немножко.

– Боже мой, какое безобразие, – ругался он, кашляя при этом.

Было ясно, что для его легких это был не самый оптимальный воздух. Я уже хотела было встать, чтобы отвести его в дом, как ткань вдруг загорелась, всполохнув вверх языками пламени.

– Ух-ты, началось, – прошептала я.

Я села на землю около стула Гельмута и, почувствовав его руку на своем плече, опять разревелась. Перед глазами все поплыло, огонь превратился в пульсирующее оранжевое пятно, и я накрыла ладонью руку Гельмута. Когда я подняла глаза, вытирая слезы, я увидела, что Гельмут тоже плачет.