Марфа окаянная - [70]

   — Ты чего ж одёжу не снял? — сказала вошедшая с пучком подорожника Варя.

Ваня стянул с себя кафтан и протянул ей.

   — И рубаху сымай, застираю. Дай-ка помогу, подыми руки-то. — Она быстро и ловко помогла ему снять через голову сорочку и воскликнула, увидев струйку запёкшейся крови: — Ишь поранился, да разве ж можно так! Крови-то вниз натекло! А ну погоди-ка!

Варя опустилась на колени, сняла с него сапожки и, ловко развязав поясок, сдёрнула порты. Ваня даже ахнуть не успел и быстро отвернулся, стесняясь.

   — Глупенький! — засмеялась Варя. — Не видала будто я вашего добра! Стой смирно.

Она макнула в кадку тряпочку и принялась осторожно протирать его левый бок и бедро.

   — Вот так, — приговаривала Варя, поглаживая его свободной правой ладонью. — Кожа-то нежная, будто у деушки! Деушка-то есть у тебя? Уж, верно, есть, как не быть, большой уж. Ну-ка? И впрямь большой... Ой, да и растёт!

Ваня стоял к ней спиной, весь сомлевший от неожиданной и непривычной ласки. Его пробирала мелкая дрожь, дыхание стало прерывистым.

Варя поцеловала его в спину и шепнула:

   — Ты ещё приходи, я тебе подарочек дам сладенький... Один, без Макарки...

Она взяла кафтан и сорочку и выскользнула за дверь.

Ваня поспешно натянул порты, вдел ноги в сапожки. Сердце его колотилось, и он опустился на лавку, медленно приходя в себя. Он испытывал незнакомое томление, которое волновало и пугало. Вспомнил Ольгу и внезапно почувствовал вину и мучительный стыд.

   — Чего долго так? — спросил Макарка, когда Ваня вышел наконец из предбанника. — Душно ведь тамо, как рак вон покраснел!

На невысокой яблоне сушилась Ванина чистая и подшитая сорочка. Варя с кафтаном на коленях сидела тут же, под деревом, ловко двигая иглой и не глядя в его сторону.

   — Ты подножку ставить обучил бы меня, — попросил Макар.

Ваня кивнул.

Внезапно жаркая вялость июльского полдня нарушилась отдалёнными криками. По сосновому настилу Великого моста гулко застучали копыта. Тяжёлым звоном ударил Вечевой колокол. Из домов высыпали люди. Послышались первые причитания, бабий плач и вой.

   — Наши воротились, никак... — пробормотала Варя, побледнев.

Ваня торопливо натянул на себя мокрую сорочку, схватил недочиненный кафтан и бросился домой.

Дубовые резные ворота были широко распахнуты. Во дворе понуро стояли три донельзя измученных коня, их никто не рассёдлывал. Отцовского коня не было. Слуги с вытаращенными глазами бестолково бегали туда-сюда. Настя плакала в голос.

Ваня вбежал в терем.

   — Ванечка! — вскрикнула Олёна, шагнув к нему и прижимая к себе. Гладя по голове, затараторила, будто спешила выговориться: — Только не плачь, всё, может, и обойдётся ещё. Батюшка в плену у великого князя. Войско разбито, уйма ратников полегла. Многие без коней идут. Из двадцати наших трое только вернулись. Про Федю нету никаких вестей. А большего и сама пока не знаю.

Ваня осторожно высвободился, отстранил Олёну от себя:

   — А Никита?

   — Он у бабушки сейчас. Ты к матушке сходи, она от горя зашлась вся.

Ваня побежал на свою половину терема. Над Капитолиной хлопотали девки, приводя её в чувство. Завидев Ваню, та вновь зарыдала, с трудом выдавливая из себя слова:

   — Всё бабка твоя... Её вина...

Лицо её побагровело от злобы, она начала задыхаться. Девки замахали на Ваню руками, чтобы тот сейчас уходил.

С тяжёлым сердцем он спустился снова во двор. К нему подошёл Никита, весь грязный, с рассечённой на груди кольчугой, брякающей при каждом шаге.

   — Прости, Ваня... — Никита встал перед ним на колени. — Не уберёг...

Ваня выхватил у него из-за пояса плеть и ударил Никиту. Тот не сделал попытки увернуться. Ваня швырнул плеть на землю, закрыл лицо руками.

Слуги собрались в кучку, причитая и вздыхая.

На крыльце появилась Марфа Ивановна, оглядела двор и гневно удалила по сосновой доске тяжёлым посохом.

   — Ну, вы! Рано плачете! Чай, не мёртвый Дмитрий Исакович! Молитесь об избавлении из плена господина вашего, а господин Великий Новгород не пленён, постоит ещё за себя! Работать всем!

Слуги оживились. Дворецкий забегал по двору, делая распоряжения. Коней распрягли и повели в конюшню.

Ваня, ни на кого не глядя, направился в дальний угол двора, снял с дерева оставленный утром лук и, прицелившись, всадил стрелу в тесовую доску. Отбросил лук и подошёл к лежащему возле будки Волчику. Тот при его приближении поднялся, громыхнув цепью.

Ваня присел, обнял зверя и уткнулся лицом в густую шерсть. Плечи его вздрагивали. Волк стоял смирно и терпеливо, лишь изредка рыча и поскуливая.

Разрозненные ополченцы группами по трое-четверо, а чаще поодиночке продолжали возвращаться в город. Редко уже кто ехал верхом. Шли, еле держась на ногах, измученные, израненные, не только без богатых броней, но и вовсе безо всякого оружия, и всё ещё в страхе оглядывались назад, нет ли преследования. Шли молча, потупясь, не глядя в глаза чужим матерям и жёнам.

Появились и новые беженцы — селяне с приграничных с Псковом земель. Псковичи, выступив наконец десятого числа, беспрепятственно двигались на воссоединение с ратью Холмского, осмелели, почувствовали полную свою безнаказанность и принялись лютовать не хуже татар и москвичей. Одну деревню сожгли вместе с жителями, заперев тех в амбаре.