Марево - [5]

— Ой, господи, — сообщала всем по пути, — с обыском у генеральши. Потом беспременно к нам… О, господи… Бежала, спотыкаясь.

Салов, войдя в горницу, даже ногой притопнул, увидя коровай ситного и полную тарелку помидоров, перекрошенных с луком.

— Коленька, какими судьбами?! — взвизгнула генеральша.

— Молчи, дура, — ответил, на ходу отрезая ломоть хлеба, — я тебе не Коля, а власть… Если у тебя останавливаюсь, значит, уплотняю твое буржуазное достоинство. Я теперь Еремеев, коммуна…

Клавдия Петровна стоит среди комнаты, ничего не понимая.

— Чего губы развесила? Понимаешь — я не я. Не тебе удивляться: тоже вашим превосходительством зовешься. Твой-то всего в околоточных был.

— Молчи, — зашипела, — скажи только, так я всем объясню, что в охранке служил, филером был. Молчи…

— Я-то молчу… Уши есть? — подмигнул на стену Салов.

— Сейчас нет, а бывают, — со вздохом опустилась на стул Клавдия Петровна, — с тобой я всегда в волнении Коля. Всего ждешь.

— Звала, письма писала… хочешь, уеду?

— Нет, нет, и так ночи не спала, все о тебе на картах гадала.

— Так-таки так. Как же ты генеральшей стала?

— Сама не знаю. Про мужа я у себя в бумагах все вытравила. Понимаешь, ночью стал мне сниться, как в последний раз видела: синий, страшный, глаза на шнурочках. Все мне грозился. Ну, думаю, значит, нехорошо перед покойником поступила. Вот, на духу попу и покаялась, — перед покойным мужем грешна, как бы от него шарахаюсь. «Из преступников он у вас?» — спрашивает. — «Нет, — отвечаю, — только теперь неудобство с его местослужением. Очень уж оно не в фаворе»… Вечером у них за чаем была и гостей много. Вдруг попадья мне и говорит: «Что же это, Клавдия Петровна, скрывали, что у вас супруг в чинах был». «Вы откуда знаете», — спрашиваю. «Слухом земля полна». Потом, как разговор про прошлое зашел, попадья опять мне: «Вы бы о царе рассказали, ваш-то, верно, допущен был». Что делать? всякое наговорила. Так и пошло…

— Своего околоточного куда махнула! — захохотал Салов, — ай да, Клавдия Петровна! ну, валяй дальше. Опусти штору. Спать лягу — две ночи не спал.

— Что тебе еще… уважают, конечно. А живу, как все. Что из своего меняю. Раз было из уездного обложили, да потом — спасибо — списали. Еще бабке Прасковье помогаю…

— Кто бабка-то твоя? — переспросил, снимая сапоги.

— Повитуха здешняя. Только не думай, чтобы при родинах. Нет, чтобы девке стыда не было.

— Жизнь-то какая: генеральша акушоркой стала, — зевнул Салов, — поразвлечься-то здесь можно?

— То-есть, как поразвлечься? самогона варят много!

— Не то, понимаешь, пощипать кого. Народ здесь зажиточный.

— Ну, тебя!

— Чего ну — я тебе не лошадь. Лучше говори, кого ободрать можно?

— Ей богу, Колечка, не знаю, — прижав руки к подбородку, прошептала Клавдия Петровна.

— Ты? врешь, со всеми чаепичничаешь… Поп?

— Какое! В Разливном тот действительно.

— Здешний?

— Говорю нет, не доходный.

— Не ври, бить буду.

— Запугал! да я всем расславлю, какой ты большевик!

— А! генеральша околоточная…

Спрыгнув с кровати, стал бить, стараясь попасть в мягкие места. Клавдия Петровна вся сжалась, но от ударов не очень сторонилась, точно они были ей не неприятны. Когда Салов кончил, оба тяжело дышали.

— Для начала будет. Ровно ты из теста сделана, еще больше здесь разъелась.

— Сдобная, — хихикнула в ответ, вытираясь полотенцем.

— Поговорим по делу, — посадив рядом, стал гладить ей плечи, — терять время мне нельзя.

Вкратце рассказал про дорожное. Она млела, прижималась, а потом закинулась, не выпуская Салова из рук…

Разговор кончили при утреннем свете.

Поднявшись с постели, чтобы закрыть окно, через которое со двора влетали мухи, Клавдия Петровна посмотрела на себя в зеркало. Расплывшаяся старуха и больше ничего! А он? Встав на колени, смотрела на дорогое ей лицо, низкий гладкий лоб, тонкие, мягкие губы, слабый срезанный подбородок. Смотрела долго, а утром составила целый список — где и что у какой приятельницы припрятано… Перед обедней исповедывалась, а к обеду вышла принаряженная, с розовым бантом под отвисшим подбородком. Вся зардевшись сквозь пудру, сказала:

— Родной, видишь, ничего для тебя не жалею… только около молоденьких не вертись!

На это Салов коротко ответил:

— Отвяжись!

* * *

Дня два спустя с воинского поезда, остановившегося у станции, вылезла Вера. Худая, в очках, с плоской фигурой. Неловко выпрыгнув из теплушки, она хотела, было, взвалить на спину корзину с привязанным тючком, но от тяжести качнулась в сторону. Из теплушки крикнули:

— Погоди, товарищ, сейчас Тяпкин тебе до выхода донесет.

Из вагона вылез низкий, широкий красноармеец. Взял вещи.

— Идите. Если близко, до места донесу. С час простоим.

На площади перед станцией ни души. Вчера Салов реквизнул молоко. Не то, что ему в том была нужда, но знал, что так делается — а проявлять себя пора было.

Пройдя площадь, Вера поманила к себе стоящего в тени мальчонка лет десяти:

— Скажите, пожалуйста, где у вас живет священник?

— Вон, тама, — показал он неопределенно, — коли тебе безрукого надо.

— Нет, тот, кажется, не безрукий.

— Эге, значет, тебе до попа Михаила треба.

— Да, да, его.

— Тама же.

Как ни неопределенно, но нашла — третий дом от угла.