Марево - [3]

Говоря, взял щепотку земли и размял ее на ладони:

— Вот, на нее. Околеешь, словом, я, ты — в нее, кормилицу, уйдешь. Схоронит и увечного и счастливого. И про то ни гу-гу. Много бы ей сказать про разное убийство и про женское ваше занимательство, про обман какой и про горе. Вон, молчит. Хорошо, прямо рублем подарит. Еще она, девка, богатая — кладов-то в ней урыто: беда!

Подошла попадья с Василием. Помогая взвалить арбузы в телегу, он сказал неожиданно чистым, мягким голосом:

— Пореже езжай, а то в раз оберешь…

Повернувшись к Тоне, добавил:

— А ты чаще.

Та вспыхнула и чтобы скрыть стыд:

— Голос у тебя какой, грудной.

— Да, голос, отозвалась Марфа Кирилловна, — братец его в церковь звал, обещал певчим сделать — не хочет. Ты теперь, что-ли, опять, сокол, прячешься?

Усмехнулся:

— Тутка спокойней — никакого маршу, своя воля, без господских затеев. Какой обиды — ничего нету.

Обратно ехали снова шагом. Марфа Кирилловна все боялась — отберут. Скучно.

А дома скука сильней. В комнатах все пожелтело — и архиереи в тоненьких рамочках, и подоконники, и клеенка на столе. Сейчас в доме тихо, попадья с родственницами и детьми ушла подвязывать горох. Тоня слоняется от окна к окну. За ней следом, не отставая ни на шаг — поп. Не то полон утренней обиды из-за повидлы, не то его вновь обидели.

— Да, вреден поп народу. Травить надо, аки моль. Изничтожить, в печи сжечь, чтобы остатка не было.

— Никто вас, дядюшка, не травит, — пытается вставить Тоня. Не помогает, и поп позади жужжит большим надоедным шмелем.

Чтобы не слышать, Тоня вышла. Незаметно для себя, пошла по той дороге, по которой утром ездила на бахчу. Солнце спустилось низко — все розовело, а тени легкие, голубые, точно светящиеся. Ни в поселке ни на выезде никого не встретила, только спугнула гусей и те, распустив крылья, вытянув шеи, с гоготаньем понеслись в сторону. Шла быстро, легко… Скоро поравнялась с уже знакомой бахчей. Хотела пройти мимо, либо повернуть обратно, но с бахчи увидели, окликнули.

Подбежала черная, кудластая овчарка. Дед на нее цыкнул. Тоня, зачем-то улыбаясь, сказала:

— Диду, я по арбузу пришла.

Переспросил, недоверчиво, хитро прищурясь:

— По харбузу? Что же, можно… Вась, собери ноги, угости. Да ты сюда сверни…

Тоня села рядом с дедом. Тот продолжал на нее щуриться:

— Жизни в тебе много, вот и бродишь без толку. Ты не серчай — я любя…

— Нет, дедушка, не зря. Шла, все думала.

— О чем девке думать! Твоя думка короткая: до ворот, да за угол. Некогда теперь, состаришься, иное будет.

— По-другому?

— Да, все. Теперь што? — все смешки, все некогда, не одумать, ни што. Потом, смотри, слюбишься или так, щенятки пойдут, хозяйство к тому же, муж — опять ни што. Вот, когда своих схоронишь, если бог даст, до моих лет доживешь, оглянешься, да что? Другим-то до тебя дела нет, свое, возятся, в любы играются, своих щеняток заводят…

Тихо добавил свое:

— Ни што…

Когда Василий вернулся с двумя арбузами, Тоня думает: глупо, что пришла, обратно итти сколько… Даже головой покачала. Василий, зевнув, спросил:

— Таки ты одна пришла? ай, да девка! Одна до нас, а девка… Да ведь тебя обидеть могли. Бесприменно обидят. Да как же не обидеть-то…

Съев арбуз, Тоня вскочила и быстро, забыв поблагодарить за угощенье, повернула домой. Солнце село, луны не было, и ночь густела быстро, точно паром осаживаясь на землю.

Василий вызвался проводить. Когда отошли, дед закричал вдогонку:

— Ты там смотри, с первых дней не балуй, сиволапый…

— Разве я не понимаю, — отозвался Василий и объяснил, — это дед, чтобы тебя не обидеть. Уж больно меня девки любят. Ей богу, не вру, проходу не дают. Парней мало, кого в германскую убило, кого белые угробили. Вот, и разбаловались…

Всю дорогу хвастался своими победами. У Тони горели щеки, уши. Когда приблизились к поселку, потрепал за плечо:

— Крепкая ты. Да уж ладно, прощайте. Дальше итти мне нельзя.

— Почему?

— Ох-ох, и глупая, да ведь я же за зеленый лопух хоронюсь, чтобы в солдаты не забрили. Так-то, милая, прощай…

И растаял во мгле душного вечера.

* * *

Убедившись, что по всем признакам в квартире засада, Салов, как всегда с высоко поднятой головой — еще бы! за его голову Чека дала бы много — круто повернул в сторону вокзала. В кармане документы с пропуском и билет до Ростова, вытащенные лишь вчера на трамвае у какого-то доктора с санпоезда. Не думал — пригодятся. Оказалось, в самую пору. В руках у Салова портфель и больше ничего: во избежание обрастания обывательщиной.

Так объяснил соседу по отделению в вагоне.

Тот в рыжей, точно глиняной, куртке и таких же кожаных штанах.

Салов косится на сапоги и, чтобы разбить молчание, замечает:

— Вам бы, товарищ, сапоги под цвет. Иначе разногласие. А то бы картинка.

— Чорт с ними… такие выдали. Не важно…

Впрочем, после поверки документов, когда в купэ темнеет, попутчик разговорчивей:

— Сейчас в Екатеринослав к своим, после в сторону Жмеринки. По делу. После белых, знаете, местами плеши образовались — желания много, организации нет.

— Сомневаюсь, крутит головой Салов, — власть на местах…

— При чем власть на местах? — режет недовольно собеседник, — сейчас на борьбу с бандитизмом… словом, например, у меня полномочия…