1.
День хмурится. Ветер, пустой и холодный, чешет белую кудель в облаках и скользко летит над землей. Так скользко, что даже не тревожит жирной реки в измятых берегах.
Из низкорослого березняка тарахтит ходок с крылатым коробком. Лошаденки сибирские, маленькие, косматые, грустные. В коробке, на сиденьи из мешка, набитого соломой — сгорбленная шинель и лисья шуба с воротником и шапкой без лица. Шинель беспокойно ерзает и ворчит:
— Весна, а холодище, что зима лютая. Продрог… С этими разъездами околеть можно…
Замолкает и снова, в который уже раз:
— Наверное где-нибудь поблизости снег выпал… А до города еще далеко…
Лисья шуба на минуту показывает брови и глаза.
— Самогону нет, — подавленно говорит шинель, отводя лицо в сторону.
Шуба раздвигает воротник и отвечает:
— А вы бы, товарищ Концов, прошлись немного. Это помогает. — Шинель молчит.
— Серьезно, товарищ, пройдитесь.
Краснощекий брыластый парень, сидящий на козлах, неожиданно повертывается и буцкает по головам седоков тяжелыми словами:
— Эвон! Ряха белоротая! Контра, можно сказать… Про-о-шлись, тоже! А нет, чтоб по чести шубу с себя снять, да товарища одеть? Тр-р-р!
— Чего это ты?
— Разрешите, товарищ, я его раздену. Потому, для пользы революции надоть своих беречь.
— Не стоит, товарищ Мулек.
— Чего там? Эй, вылазь, интеленция! Ишь ведь, шуба-то на лисьем… Про-о-шлись… Ну, ну, живо, нечего валандать! Товарищу надо обогреться.
Инспектор народных училищ Павел Афанасьевич Пустов выпрямился, медленно спустил ноги и, охнув, встал на кочковатую дорожную грязь.
Мулек чмокнул, грузно прыгнул с облучка и, мигнув Концову, весело гаркнул:
— Эх, мать!.. Давай, товарищ Концов, скидавай шинелешку-то.
Концов посмотрел себе на руки, на Пустова, покомкал серые полы и, еле передвигая отсиженные окоченевшие ноги, вылез и подошел к Мульку.
— Я, товарищ, больной и могу простудиться. Мне…
— Чего-о-о? Поговори вот еще! — оборвал Мулек.
Пустов робко и внимательно оглядел Мулька и спросил:
— А мне что же… Прикажете шинель надеть?
— Явственно! — Сдернул шубу и распахнул ее перед Концовым. — Товарищ Егор, скорее, а то захолодает!
Концов бросил шинель на ходок и, вытянув руки назад, полез в лисьи меха. Мулек, напяливая шубу, налег ему на плечи и шепнул:
— Дать разве бляблю? Руки чешутся.
— Нет, нет! Очумел? Порядок нужен. — И, повернувшись к Пустову, проговорил: — Шубу я вам отдам. Ехать нам еще верст пятнадцать, а замерз — сил нет.
Но Павел Афанасьевич слов не расслышал. Его зашерстило по коже, словно крапивой обожгло. Он поднял шинель и с трудом ее натянул.
— Ну, поехали!
Уселись. Ходок хрустнул и затарабанил.
— Эй-е-ей, родимые!
Концов пригрелся и задремал. Вначале он думал об инспекторе и о том, что его, может быть, завтра же укокают, потому что личность не народная — значит, от шинели ему вреда большого не будет. А потом о себе, о Мульке и о городе.
Пустов влип в угол ходка, изредка открывал глаза, и были они у него красные и влажные.
Мулек несколько раз оборачивался, смотрел в лицо Пустову, ехидно щурился и пробурчал себе под нос:
— Поморозить бы на козлах! Да ведь еще свалит где-нибудь под яр и угонит. Знаем мы эту интеленцию! — Отвернулся, сплюнул и, шаркнув по воздуху кнутом, запел:
Ты не шей мине камзола,
Я не буду в нем ходить.
Шиворот-навыворот
Навын — тараты.
Изменилась власть кулацка,
Веселее стало жить.
Шиворот-навыворот,
Навын — тараты.
«Жить веселее», — подумал Пустов, и губы его скривились. Потом он долго сидел, понурив голову, тяжело вздохнул и, потянувшись к уху Концова, спросил:
— Товарищ Концов, можно поговорить с вами? Товарищ Концов!
— А-а-а? Это вы? Что такое? — забормотал Концов, с трудом открывая глаза.
— Я хотел спросить вас.
— Шубу?
— Нет, нет, не беспокойтесь, мне не холодно.
— Я скоро отдам.
— Ради бога, не надо. Очень глупо, что я сам не догадался предложить вам. Мне не холодно. Я только хотел спросить вас, что будет с женой и дочерью.
— А этого я уже не могу знать. Чека скажет.
— Чека?
Попадешься в нашу Кучку,
Улетишь к святым за тучку
Шиворот-навыворот
Навын — тараты.
— Перестань, Мулек! Надоело!
— Надоело, так надоело. Мне што? Э-э-эй… Ишь ведь, буераки-то, будто черти трахтором проехали.
— А ты чего же в самую бугу заехал? Яром-то разве не лучше?
— Все едино.
— Что это за буга? — тревожно спросил Пустов, оглядываясь по сторонам.
— Что-о-о? — растянул Мулек и насмешливо добавил: — Эх, ты, интеленция!.. Бугу не знаешь… Место такое. Лес тут перебуровило, овраги намыло, и все в одну сторону повернуло. В России это уремой зовут, а у нас — буга. Все это, значит, шиворот-навыворот — революция… Э-эй!..
Ходок закачался, ухнул в рытвину и, накренясь, с трудом пополз на бугор.
— Буга… — дохнул в пространство Пустов и снова влип в плетеный угол.
2.
— Для чего это вы тут копаете?
— Под картошку, товарищ. Може, картошку посадим. Говорят, теперь по свободе картошку всем дают. Сади это, значит, сколько хочешь. Вот она, советская-то власть, не даром мы с Никиткой ее защищали.
— Это правильно.
— А вы сами-то откуда будете?
— Из города, по распоряженью.
— А в исполкоме были?
— Был. Как же не быть!
— Дела, значит?
— Да. А кто это у вас копает?
