Манзовская война. Дальний восток. 1868 г. - [23]

. Та же цифра, 4—5 тысяч китайцев, фигурирует и в книге Н.М. Пржевальского⁵⁵. Все три оценки относятся ко времени, предшествовавшему Манзовской войне 1868 года. Отчасти они подтверждаются Е.С. Бурачеком, упоминавшим не только одиночные фанзы ловцов морской капусты и трепангов, стоявшие на берегах Уссурийского залива, но и большое поселение в устье реки Цымухэ, насчитывавшее в 1861 году «до 300 жителей, занимающихся земледелием». Он же заметил, что в окрестностях Владивостока китайцы изъяснялись преимущественно на «шантунском наречии⁵⁶.

Конечно, недавно обосновавшиеся в крае российские власти переписей не проводили, но, принимая во внимание, что на территории Уссурийского края китайцы селились и в таких деревнях, как Ханшина на берегу бухты Экспедиции, Нота-Хуза на реке Улахэ, деревни по течению реки Сучан, и в одиночных фанзах, десятками разбросанных по берегам рек Майхэ, Та-Судухэ, Тазуши (Лифулэ), Лифудин можно предположить, что расчёты из рапорта Фуругельма, работ Плаксина и Пржевальского близки к истине. Все авторы, описывая быт китайцев, непременно указывают на отсутствие у них семей, причём трое подчёркивают, что манзы — бродяги, беглые преступники. Лишь Бурачек, неплохо владевший китайским языком и общавшийся с ними, воздержался от подобных утверждений. Вместе с тем, он отметил маньчжуро-китайский антагонизм. Местные жители сами признавались ему, что для сообщения с Дайцинской империей пользуются тайными тропами, в обход маньчжурских караулов, вымогавших немалые взятки. Все перечисленные авторы единогласно свидетельствуют, что китайцы Уссурийского края делились на оседлых, занимавшихся земледелием, и пришлых, ежегодно приходивших из ближайших маньчжурских городов, Хунчуна, Сансиня, Нингуты, на различные промыслы.

Видимо, именно осёдлых, и в первую очередь хозяев фанз, принимал в расчёт чиновник для дипломатической переписки Главного управления Восточной Сибири В.Н. Висленев, утверждавший, что с 1819 по 1858 год в Южно-Уссурийском крае поселилось 778 китайцев. Такое же предположение в 1910 году высказал А.А. Панов, писавший о 2—3 тысячах китайских жителей, из которых 872 были оседлыми, а в 1912 году повторил В.В. Граве, считавший, что на 900 оседлых приходилось 2—3 тысячи промысловиков⁵⁷. Однако, на наш взгляд, действительная картина была ещё сложнее. Немалая часть китайских хозяев также представляла собой отходников, но не сезонных, а долгосрочных, в течение ряда лет содержавших фанзы, служившие приютом для промысловиков. Некоторые из них, несомненно, подчинялись крупным купцам, скупавшим продукты промыслов, другие вели дело на свой страх, откладывая деньги, чтобы вернуться на родину с капиталом. Иногда они держали временных помощников. Но, во всяком случае, численность хозяев с их работниками летом всегда была ниже числа промысловиков, известная доля которых оставалась и на зиму.

Постоянное пребывание в Уссурийском крае множества китайцев, количественно едва ли не преобладавших над аборигенами, оказывало на последних заметное влияние. Оседлые орочи и гольды заимствовали у пришельцев технику строительства фанз — домов из деревянного каркаса, обмазанного глиной. Перенимали домашнюю утварь, фитильные ружья, наконец, язык. По свидетельству Н.М. Пржевальского: «...все инородцы нашего Уссурийского края совершенно свободно объясняются по-китайски». Впрочем, земледельческого хозяйства местные жители так и не восприняли, сохранив своё традиционное, охотничье-собирательское. При этом, как утверждал Пржевальский, «...всех добытых соболей они отдают китайцам за продукты»⁵⁸.

Мелкие скупщики либо перепродавали соболей крупным, либо сами посылали их в Шанхай. Туда же, как и в другие порты Китая, отправляли продукт крупнейшего промысла — морскую капусту, предварительно свозившуюся во Владивосток, залив Святой Ольги и Новгородскую гавань. Вблизи последней, у скалистого мыса Чурухада, обычно оставалось на зимовку до тысячи лодок ловцов капусты. От этих мест в город Хунчун была проложена дорога протяжённостью 50 вёрст, по которой возили капусту и сушёную рыбу. Она же служила и промысловикам, каждую весну торопившимся к мысу Чурухада, чтобы в апреле спустить лодки на воду, а осенью возвращавшимся в Маньчжурию. Ходили китайцы и другими путями: с верховьев реки Хунчун на верховья Монгугая или из Нингуты к истокам Суйфуна. Однако покидали Уссурийский край не все. Остававшиеся, как и большинство оседлых, лишь немногим из которых холостую жизнь скрашивали наложницы-ороченки, а позднее и русские казачки с крестьянками, всю зиму предавались карточной игре, пьянству и курению опиума. К ловцам капусты присоединялись искатели женьшеня и золотоискатели. Попадались среди этого, часто менявшегося элемента, и разбойники, называвшиеся хунхузами (краснобородыми).

Хунхузы, в большинстве своём, не были простыми грабителями. Как правило, они рекрутировались из китайцев, так или иначе пострадавших от маньчжурских властей. Поэтому объектом мести хунхузов и источником поживы чаще всего становились нойоны и купцы, сплошь и рядом выступавшие в одном лице. На закреплённых за Россией землях они также старались контролировать китайских купцов и мелких хозяев, облагая их определённой данью, а позднее стали ещё и мстить предпринимателям, обсчитывавшим рабочих-китайцев, в том числе русским. Естественно, не могли хунхузы пройти мимо золотых приисков, тем более, что занятие это некоторым было хорошо знакомо. Так, в 1863 году в пределы Уссурийского края бежала часть из 5 тысяч ссыльных китайцев, работавших на золотых приисках по реке Сунгари и, выбран подходящий момент, взбунтовавшихся, но разбитых маньчжурскими войсками. Российские власти тогда арестовали всего шестерых