Маньяк - [62]

— Фенечка, Фенечка, я не послушался тебя, вот ты мне говорила… лечись… а я вот не лечился… Ну так получилось… Фенечка… Я вот такой непослушный оказался… Ты мне говорила, а я…

Наконец эту неловкую сцену прервал Яндиев, мягко сказав: «Да вы сядьте, хоть поговорите».

Феня, так и не отрывая от Андрея глаз, села и долго молчала, изучая того, кто находился перед ней. Потом произнесла:

— Как же так, Андрей?

Он ни разу не взглянул ей в глаза, взгляд его по-прежнему бегал то вправо, то влево, а она, помолчав, сказала снова:

— Как же так?

Яндиев понимал, что она не ждет ответа на свой вопрос, а ему самому и не нужно было, чтобы Чикатило на него отвечал: он мог от потрясения надолго выйти из строя. И Амурхан включился в разговор, вспомнил о том, что какие-то случайные обстоятельства помешали Романычу лечиться. Не окажись тогда в клинике милиционер, из-за которого Чикатило постеснялся зайти к врачу, может быть, он смог вылечиться и не пришел к этому страшному финалу. Яндиев под любыми предлогами защищал Романыча в ее глазах, старался смягчить удар, который она могла нанести в любой момент. Она слушала молча, даже не пытаясь заговорить, смотрела в упор. Наблюдая всю эту сцену от начала до конца, Яндиев убеждался в том, что Чикатило нормальный, вменяемый человек, иначе он бы не стыдился своего положения, не бегал бы глазами туда-сюда, а уставился бы в ответ тупым, ничего не выражающим, как это бывает у невменяемых, взглядом. Давно зная Чикатило, Яндиев почувствовал, что тот хочет что-то сказать, и замолчал. Чикатило спросил:

— Как дети, сын, Люда?

— Дети нормально. Что с ними станется. Вон спасибо скажи Хедрисовичу, все скоро будет готово с переездом, нас охраняют, помогают…

После этого она больше не сказала ни слова, а Чикатило изредка что-то бормотал:

— Фенечка, я же… понимаешь…

Длилась встреча минут двадцать пять.

Они встали. Как и при встрече, он снова пытался обнять ее. Ему мешало то, что она стоит неподвижно, не приподняв даже рук, словно мертвая. Когда уже выходили, Феня остановилась, будто что-то очень мучительно вспоминая, наконец каким-то очень трезвым голосом произнесла:

— Андрей… Ну надо ж лечиться… Лечись…

И пошла. Прошли через двор. Она наконец сказала:

— Он изменился.

— В каком смысле? — спросил Яндиев.

— Какой-то не тот… Совершенно… Другой какой-то. Я такого не знала… Не то в нем… не то…

Встреча чем-то потрясла и Яндиева. В задумчивости он говорил:

— Представьте… Он все это носил в себе. Весь этот ужас, о котором я вам говорил, давил на него все эти годы. И вдруг он все рассказал, как бы на чужие плечи тяжесть переложил, освободился. А с другой стороны, обо всем этом вы узнали… Разве не другими, совершенно другими глазами на него смотрите? Другими — это точно. В вас тоже все изменилось.

Это было единственное свидание Чикатило — мужа и жены…

— А письма? Была переписка?

— Была, — ответил мне Яндиев. — Я обязан был все письма читать. Там, где Чикатило пытался давать практические советы, у него это не получалось, было нечто путаное и невразумительное. А остальные… «Лапочка», «рыбочка»… И везде — «великое прости». Как вот в этом:

«Самое светлое в моей жизни — моя чистая, любимая… святая жена. Почему я не послушался тебя, дорогая, когда ты говорила — работай возле дома, не езди никуда в командировки. Почему не закрыла меня под домашний арест — ведь я всегда тебе подчинялся. Сейчас бы я сидел дома и на коленях молился бы на тебя, мое солнышко.

Как я мог опуститься до зверства, до первобытного состояния, когда вокруг все так чисто и возвышенно. Я уже все слезы выплакал по ночам. И зачем меня Бог послал на эту землю — такого ласкового, нежного, заботливого, но совершенно беззащитного со своими слабостями…»

— Это, пожалуй, самые сильные строки из всех писем. Тут нет рисовки, все, пожалуй, от души. И в том или ином виде эти мысли повторялись в других письмах.

Однажды Яндиев сообщил Чикатило новость: обмен квартир оформлен, семья уехала, находится в полной безопасности. Чикатило порадовался, хотя делал это не особенно заметно, но чувствовалось по его движениям, поведению — ликует. На следующий день встретил Яндиева радостно, когда сели, спросил:

— Значит, с семьей полный порядок?

— Да, слава Богу. И нам теперь легче, — ответил Яндиев.

Чикатило помолчал. Потом как-то робко начал:

— Хедрисович. Тут это… Вы это, говорили как-то. Ну вот с этой девочкой… Что с моста, это… сбросил. Зимой… Так вы это… говорили, там, мол, не стыкуется… Раз с семьей, говорите, все в порядке, теперь уже что… Ну, я ее в домике… Ну, там, на Межевой, убил. Короче, там все стыкуется… Вот…

Это было в начале августа 1991 года. Так начались уточнения показаний по тем эпизодам, по которым говорил не всю правду. Об этом я уже рассказывал.

Я спросил Яндиева, знал ли он, почему Чикатило вдруг отказался от убийства Лены 3-вой, которое было первым, решающим в «серии».

— Спрашивая, вы уже ответили на вопрос, — сказал Яндиев. — Да. Кто-то на пути ли в изолятор, а может, прямо в суде, ему пригрозил. Казалось бы, чем еще можно запугать человека, которому ничего хорошего суд не сулит. Но возможность такую нашли: если не откажется от 3-вой, будет плохо семье. Мир состоит из интересов. Кто-то свой защищает. Вот и все… Я вам еще раз говорю и сколько угодно буду повторять: ломать надо систему, которая способна даже через решетки, через толстые стены, даже мертвому командовать, что он должен говорить…