Маньяк - [31]

Почти пять месяцев очень близко наблюдаю за Чикатило. На глазах он меняется то так, то эдак, происходит какое-то внутреннее его перерождение. В самом начале, пораженный хлынувшими на него потоками ненависти и презрения, ужаса родственников погибших, Чикатило замкнулся, будто захлопнулся в панцире, сидел с отвисшей челюстью, отключившись от окружающих совершенно, чтобы не слышать, не воспринимать. Зал постепенно, от заседания к заседанию, успокаивался, все меньше становилось родственников, как правило, не очень состоятельных людей, которым хоть и оплачивает государство дорогу, дает командировочные, но при подскочивших ценах этого явно не хватает. И ездить на суд ежедневно им просто не по карману.

Психиатр Александр Бухановский еще до суда провел несколько сеансов реабилитации с подсудимым, и тот постепенно пришел в норму, ожил, слушал обвинительное заключение, пытался что-то дополнить, но по процессуальному кодексу это не положено, слово ему должны были дать позже. И дали. Он говорил, потом надолго замолчал. Но однажды снова попросил слова. А я до того еще почувствовал: он его попросит.

Дело в том, что, наслушавшись подробностей убийств, его стали называть людоедом, зверем, другими словами, выражавшими крайнюю степень презрения. Попросив слова, он начал признаваться в убийствах, которые раньше отметал. И рассказывал во всех страшных подробностях: как откусывал у живых и проглатывал языки, соски молочных желез, кончики половых органов мальчиков, как грыз матки, вырезанные у живых женщин и девочек.

Рассказывая все это, он, не осмеливавшийся взглянуть в глаза жертве, теперь краем глаза все же следил за теми, кто его только что унижал. Он их пугал. Людей, которые пережили самое страшное потрясение тогда еще, при потере ребенка, уже трудно было привести в трепет, но он чувствовал в этой своей мести удовлетворение от того, что и страх, и ужас, и внутренний протест на лицах он явственно видел. В это время передо мной был уже не робкий, забитый Чикатило, а тот, кто в прижелезнодорожных густых чащобах терзал очередную жертву. Это был убийца, вдруг почувствовавший гордость силой своей.

Часто с началом судебного заседания у Чикатило возникала потребность говорить. Кажется, что несет околесицу — глухой его голос в зале с ужасной акустикой расползается. Регулярно я делал в блокноте заметки — его разговоры, часто об одном и том же. Уговорив охранника, стоявшего прямо перед Чикатило, включить диктофон, несколько раз записал полностью. Там много словесного мусора. Но есть и очень любопытное: Чикатило много раз говорил о Председателе Президиума Верховного Совета СССР Анатолии Лукьянове, сидящем после августовского путча в «Матросской тишине». Как о равном по рангу. О человеке, с которым вместе должны были разрабатывать политику и иметь одинаковый политический вес. Но так получилось, что сражались они, к торжеству Чикатило, друг против друга.

«Мы с ним были по разные стороны Кремлевской стены, он — внутри, я — снаружи, в палаточном городке у гостиницы «Россия» с угнетенным народом, — говорил Чикатило. — И теперь, — возмущался он, — Лукьянова лечат, дают ему возможность писать стихи… А почему меня, истинного борца, ущемляют опять? Но вы увидите, я еще о себе заявлю. Я напишу такую книгу! Да она у меня уже есть… Все позавидуют. Да вы и сейчас мне завидуете».

Не дает ему покоя та, давняя мечта о славе, об известности. Было ясно: он себя представляет совсем иначе, чем воспринимаем мы, посторонние. И, став волею судьбы в центре печального, страшного в своей сути процесса, Чикатило начинает примерять на себя непонятно какую славу. Я, наблюдая за ним, жду, когда выявится, какую именно славу он вознамерился снискать себе теперь. Когда он рассказывал о новых убийствах — почувствовал: на кого-то он может навести страх. И он ловил момент, чтобы «добавить».

Его спрашивают участники процесса: неужели так ни одна жертва и не оказала ему сопротивления? Чикатило, кажется, искренне удивляется этому, смотрит на судью, задавшего вопрос, как на ненормального. Молчит, сделав и без того узкие губки еще тоньше. Длинный его нос, кажется, удлиняется. Чикатило просто обескуражен таким глупым вопросом. Вся эта гамма чувств выразилась в какой-то еле заметной волне, пробежавшей по лицу, вроде улыбки: злой, насмешливой, даже яростной. Но так, легкая волна — я уж его лицо изучил, знаю и по рассказам защитника Марата Хабибулина, и многие месяцы проведшего с Чикатило один на один следователя прокуратуры Амурхана Яндиева. Благодаря им, и я научился быстро определять смены настроения подсудимого по таким вот слабым проявлениям. Делая вид, что такой вопрос и ответа не стоит, Чикатило, худой, какой-то весь прозрачный и даже при росте 180 сантиметров кажущийся маленьким, невидным, невзрачным и даже ничтожным, отводит в стороны тонкие локотки, будто им мешают прижаться и телу мощные бицепсы чемпиона-тяжеловеса, наклоняет голову и уже не тем своим обычным тихим голоском, а каким-то другим, более низким, покровительственно спрашивает:

— А куда им было деваться? Я как на-ва-люсь всей своей массой, а ну — сто килограмм, даже больше… Куда-а там!..