Мания страсти - [74]
Эта юная женщина в шелках, с глубоким вырезом, опрокинутая к подножию колонны, увенчанной сферическим циферблатом часов (можно заметить римские цифры, причем двенадцать — внизу), расскажет нам о многом. Она измучена, почти в беспамятстве, левая рука расслаблена, другая, совершенно явно, ведет ладонь между бедер. Рыжая осень. Чуть наискось на сфере (задетой, словно случайно, тенью напряженного полового члена) маленький энергичный амурчик протягивает руку к полуденному горизонту, к будущему. Он показывает истину образа. Желание ребенка? Несомненно. Но он здесь, божественный младенец, он уже здесь, можно не тратить биологические материалы. Да, о нем мечтают, но мечтают с открытыми глазами, без притворства и расчета. Он — участник праздника. Колонна без верхушки, обозначающая застывшее время, бабочка-амур, указывающий измученной девушке на себя самое, точное определение места-источника ее возбуждения: можно ли желать большего? Фаллос в октябре. Округленность и спазм. Желанная беременность и мастурбация. Успех в любви.
Если что для меня сейчас имеет значение, так это рука Клары, вложенная в мою (перчатки она сняла). Она неподвижна, она мысленно музицирует в интерьере этих картин, она склоняет голову от удовольствия. Сейчас мы поцелуемся в такси. И ничего больше: вечером она улетает в Токио.
У меня свидание с Чу Та в Музее «Метрополитен». Хотя он и умер в 1705 году, он здесь целиком и полностью в своих свитках, «Вечерний туман», «Глаза, поднятые к горизонту», «Последнее уединение», «Одинокий путник». Он появляется, исчезает, появляется вновь. Используемые им подписи столь же экстравагантны, сколь и многообразны: своя собственная гора, жилой дом, ослик, человек, передающий знамя, монастырь в снежной шубе, просто снег, полная луна, лесоруб в разрывах облаков, хлев, годы, написанные прописью… В шестьдесят лет он, похоже, выбрал себе такой псевдоним: Panta-shan-jen, «житель гор и его восемь востоков». Восемь направлений пространства? Единственный росчерк чернилами.
Само собой разумеется, в свое время его считали сумасшедшим. Ходили слухи, будто он мог выразить себя лишь немотой или обидой. Некий свидетель, который встретил его в уединенном монастыре, рассказывает:
«Его считали безумцем и гордецом… никогда не забуду эту ночь, которую мы провели вместе. По мере того, как день клонился к вечеру, дождь становился все яростнее. В то время, как с навеса струилась вода, ветер срывал с петель двери и ставни, заставляя выть деревья и стебли бамбука вокруг дома, словно рычал тигр на пустынной горе. Нам не удавалось уснуть».
Богатым любителям, которые разыскивали его картины, удавалось заполучить их — впрочем, как и сейчас, — лишь при помощи кого-нибудь из собутыльников. Предатели. Несмотря ни на что, он свои картины не сжигал.
Что на них изображено? Цветы, птицы, ветки, утки, рыбы, скалы, деревья. А список используемых им кистей будет еще длиннее. Есть с очень густым волосом, есть с редким, есть для фронтальных мазков, для наклонных, есть такие, чтобы писать по направлению волоса, или против. Само начертание может делаться сухой тушью, или разведенной, или неровной, прерывистой, или с брызгами клякс. Две особенности: летучий белый и излом. Вот свернувшееся-облако, сложенный-бант, распущенная-веревка, листок-лотоса, шерстинка-вола, разорвавшаяся-ниточка, ущелье, череп, осколок-нефрита, спутанная-охапка-хвороста, капля-дождя. От самого насыщенного и сгущенного — до разведенного и расплывчатого, это непрерывная фуга, основанная на дыхании. Брызги струй разговаривают, это сам голос и есть. Этот настороженный сокол, без сомнения, автопортрет. Но еще и эта скала или ствол дерева, источенный пустотой. Рисовать — это проникать и разрешать, от семечка до цветка, от корней к плодам. Саженец отдыхает. Невидимое прорастает, захватывает тело и воспринимает.
Доброй ночи.
Здравствуй.
Как дела?
Разумеется, Чу Та жестоко ревновали и ненавидели все банальные или неудавшиеся художники его времени. Нередко приходилось слышать, как его называли старым дураком, а злословие придворных дам в его адрес было просто чудовищным. Это вовсе не мешало более или менее просвещенным чиновникам раздобывать себе втихомолку его композиции. Да и сегодня художники, получающие государственные субсидии, вели бы себя точно так же. Что касается их долгов, лучше промолчим.
Я вновь вижу нас, себя и Франсуа, в мрачные годы, в залах музея Гиме[17] в Париже. Мы приходили туда не как в музей, мы не собирались, подобно туристам, созерцать все эти неживые предметы. Нет, это был обмен энергией напрямую, который должен был немедленно оказать влияние на весь наш образ жизни и поведение. Благодаря этому уроку веков предстояло не больше, не меньше, как открыть Париж. Вазы, котлы, шпаги, колокола, тарелки, драконы, броши, колье, браслеты… Снаружи, на улицах, все было враждебным, кроме наших встреч и наших приключений. И мы отправлялись к этому зеленому — глубокому и прозрачному, этому синему и белому, этим надписям на кости и панцирях черепах. Черепаха выходит из реки, на ее спине буквенная вязь, но змея тут же набрасывается на нее. В залах мы были одни. Молчали. Старинные книги были раскрыты перед нами, каллиграфия была изобретена только для нас, красные печати указывали нам наше место. Все было сегодня. Но однажды должен был разразиться настоящий фейерверк, цирк всех чертей с тысячами акробатов, новые герои, Ли, Ю, Сун, Ванг, Чан, идущая в течение нескольких часов опера «Беседка в пионах». В один прекрасный день миллионы китайцев, изящных, порочных, легких, выйдут из стены. И мы отправимся туда, то есть сюда.
Юлия Кристева и Филипп Соллерс — экстраординарная пара французских интеллектуалов XX века, объединившая вокруг себя многих знаменитых мыслителей своего времени; их концепции оказали немалое влияние на становление континентальной философии и на формирование современной европейской гуманитарной мысли. В диалогах Кристевой и Соллерса брак предстает как неисчерпаемый ресурс для взаимопомощи и партнерства, а также как поле для интеллектуальных состязаний. Дискуссия между супругами, которая длится вот уже несколько десятилетий, и легла в основу этой книги.
Дипломат, игрок, шарлатан, светский авантюрист и любимец женщин, Казанова не сходит со сцены уже три столетия. Роль Казановы сыграли десятки известных артистов — от звезды русского немого кино Ивана Мозжухина до Марчелло Мастроянни. О нем пишут пьесы и стихи, называют его именем клубничные пирожные, туалетную воду и мягкую мебель. Миф о Казанове, однако, вытеснил из кадра Казанову подлинного — блестящего писателя, переводчика Гомера, собеседника Вольтера и Екатерины II. Рассказывая захватывающую, полную невероятных перипетий жизнь Казановы, Филипп Соллерс возвращает своему герою его истинный масштаб: этот внешне легкомысленный персонаж, который и по сей день раздражает ревнителей официальной морали, был, оказывается, одной из ключевых фигур своего времени.
История дантиста Бориса Элькина, вступившего по неосторожности на путь скитаний. Побег в эмиграцию в надежде оборачивается длинной чередой встреч с бывшими друзьями вдоволь насытившихся хлебом чужой земли. Ностальгия настигает его в Америке и больше уже никогда не расстается с ним. Извечная тоска по родине как еще одно из испытаний, которые предстоит вынести герою. Подобно ветхозаветному Иову, он не только жаждет быть услышанным Богом, но и предъявляет ему счет на страдания пережитые им самим и теми, кто ему близок.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.