Мангыстауский фронт - [186]

— Я думаю, дело в другом: чтобы воспитывать других — самому надо быть воспитанным. Хоть раз в жизни загляни в собственное нутро. Верно ли — идти по жизни, не сделав ни одного-единственного шага, который не принес бы пользу лично тебе?

Ергазы не стерпел, перебил Кунтуара:

— Я что, должен приносить пользу лично тебе, что ли? Видно, только и осталось мне — написать за тебя кандидатскую, которую ты до старости никак не одолеешь?

— Брось юродствовать. Не написал я ни кандидатской, ни докторской. Это только моя вина. И ни на чьи плечи я ее не сваливаю. А ведь случается, и профессор, и доктор наук не скажут нужного слова в науке, не помогут решить сложную хозяйственную проблему. Но сейчас речь о другом: родительские обязанности, товарищеский долг, честь и совесть… То великодушие, без которого невозможно человеку жить на свете. Наконец, зависть.

— Наверное, я завидую тебе, несчастный! — захохотал Ергазы.

— Нет, я не несчастный! Мое счастье — это моя работа. Без настоящего дела — это действительно жалкий человек.

— Догадываюсь. Снова имеешь в виду меня! По-твоему, я человек без таланта?

— Скажу прямо. Когда-то мне казалось, что ты талантлив. Поэтому почитал тебя и ценил. Но все способности ты истратил на свою карьеру и этим обокрал себя. Да не только себя, но и тех, кто возлагал на тебя надежды.

Ергазы от волнения весь покрылся красными пятнами.

— Пусть твое сердце не болит за меня! Как-нибудь обойдусь без нравоучений! — кричал он, вскочив с места.

— Ты забыл, Ергазы, одну истину. Друг говорит правду, которая заставляет плакать, враг — ложь, вызывающую довольную улыбку. Я все еще считаю себя твоим другом. И желаю только добра.

— Послушать твои советы, так получается, что мне надо заново родиться!

— Я прощал тебе все. И советы, которые ты давал Пеилжану по поводу пасквильной статьи на меня, и старания закрыть экспедицию, обвинить меня в растрате государственных средств. Простил и твои хлопоты об отправке меня на пенсию до получения результатов работы экспедиции, и еще многое. Но смерть Армана — никогда не прощу.

В этот момент в кабинет с радостным лицом решительно вошел один из сотрудников Ергазы.

— Поздравляю вас! — обратился он к своему директору. — Только что узнал: президиум допустил к голосованию при выборах в академики две кандидатуры — Пеилжана и вас!

— Неужели обоих?!

— Да. Оказывается, в каком-то другом отделении была вакансия. Ее передали общественным наукам, а потом — и нашему институту. Утверждение президиума — это уже без пяти минут академик! Так что примите мои поздравления!

— Вот оно, что такое счастье! — воскликнул Ергазы.

Кунтуар улыбался. Да, для такого человека главное — звание.

«Ну, как себя чувствуешь, несчастный?» — глядя на Кунтуара, всем видом словно спрашивал Ергазы, а вслух сказал:

— Счастье — это достижение намеченной цели.

— Неужто счастье в том и состоит, чтобы стать членом-корреспондентом?

— Ничего! Я принимаю его и таким!

Кунтуар опять улыбнулся: «Еще бы не принять!»

Вошла новая секретарша Ергазы.

— Извините, товарищ директор, — вежливо обратилась к нему девушка. — Я не совсем поняла. Кто-то звонит по телефону. Передал, что ваша жена уехала… улетела… — Девушка смутилась. — Возьмите сами трубку…

— Она в своем уме? — возмутился Ергазы, бледнея. И непонятно было, о ком он спрашивает: о секретарше или о жене. Дрожащими руками он схватил трубку телефона: — Профессор Аюпов!

Голос с того конца провода ясно прослушивался на весь кабинет.

— Извините, — говорил хрипловато мужчина, — ваша жена улетела с одним нашим летчиком в Ленинград. И просила передать… что больше не вернется.

— Когда улетела? С кем?

— Сегодня утром. А с кем, так это теперь не все ли равно? Я исполняю только просьбу. Извините, больше ничего сказать не могу. — В аппарате раздались короткие гудки.

Некоторое время Ергазы сидел с телефонной трубкой в руках, потом стал медленно сползать с кресла на пол.

— Воды! Скорее воды! — крикнул Кунтуар секретарше. Сам бросился поддерживать Ергазы. Но тот быстро пришел в себя без посторонней помощи. Поднялся на ослабевших ногах, снова осторожно сел на свое место. Чуть живая, рядом стояла секретарша со стаканом воды.

В этот момент Кунтуару было искренне жаль старого друга.

Была щедрая алма-атинская осень. Прохладный ветер, вырвавшись из ущелья, срывал желтые, красные листья с берез, осин, кленов. И стлал их под ноги прохожих золотисто-багряным мягким ковром. А здесь, возле дома с железной крышей, листья лежат нетронутыми. И в постаревшем саду все та же гармония, тот же уют. Тихо, кругом ни души.

Но нет, в конце длинной аллеи показались двое. Они идут к дому медленно, держась за руки. В походке, в движениях — спокойная уверенность. Эти двое — Даниель и Жаннат.

— Для меня было единственным выходом уехать, — говорила Жаннат. — Армана не воскресить. Я ему больше не нужна. Ты здесь… Сколько еще можно было сидеть возле Ергазы. Да теперь и он хотел, чтобы мы убрались подальше.

— Очень правильно поступила! Я ведь сам уже собрался поехать за вами. Но что же Ергазы? Ведь он всегда отличался неплохим здоровьем? Что стряслось с ним?

— Тогда, выселив нас, он женился на молодой женщине. А та оказалась хороша: бросила ребенка, прихватила драгоценности из дома Ереке и улетела с одним летчиком. Старик был потрясен. Я боялась, что умрет. Не успел встать на ноги, как подкосила еще одна весть. В члены-корреспонденты его забаллотировали.