Мамины субботы - [125]

Миша Тройман

I

В Сталинабаде весна. Деревья усыпаны цветами, и запах жасмина пьянит, как вино. Миша Тройман вдруг заявил мне, что больше не надеется увидеть жену и ребенка и что он влюбился в русскую девушку. Ее зовут Лидия. Это та самая шикса, Миша знаком с ней с тех пор, как он в Сталинабаде. Невестка Миши, вышедшая из больницы после тифа с обритой головой, как-то остановила меня на улице и сказала, что ее деверь нарочно убедил себя в гибели жены и сына, чтобы иметь возможность крутить роман со своей пассией. Он собирается жениться, расписаться с ней в ЗАГСе.

— Почему он не может крутить роман без женитьбы? — спросил я. — У многих беженцев тут есть любовницы, но они не собираются брать их в жены и не теряют надежды вернуться домой к своим семьям.

— Такой уж он человек, мой деверь. Он может быть мужем, но не может быть любовником. — И невестка Троймана рассказала, что Миша тратит на эту шиксу все свои деньги. Он шьет ей платья, платит за ее комнату, водит ее в винные погребки и устраивает у нее дома вечеринки для нее и подруг, а им, жене брата и собственному племяннику, больше не помогает. Он даже перестал отправлять посылки родному брату в тюрьму.

— Прошу вас, поговорите с Мишей, — скорее кричала, чем просила она. — Скажите ему, что в шиксах в Сталинабаде нет нехватки, а брат у него только один. И этот брат в тюрьме, а невестка недавно вышла из больницы.

Полдень. В городском парке, который всю зиму был закрыт, проходит репетиция оркестра, приготовившего к началу сезона новую программу с певцами и танцорами. Беженцы счастливы, что открыли парк. Им больше некуда пойти, они сидят здесь, беседуют и смотрят репетицию программы. Но мне ужимки эстрадных артистов действуют на нервы. Я хожу туда-сюда по Ленинской, у ворот городского парка. Прохожие на улице слышат марши, танцевальную музыку в исполнении оркестра, улыбаются и подчиняются ритму, начинают идти в такт доносящимся звукам. Вдруг, словно едут пожарные или карета «скорой помощи», раздается характерный свист, приказывающий пешеходам и телегам остановиться.

На Ленинской появляется партия арестантов, со всех четырех сторон окруженная милиционерами, в основном таджиками. У конвоиров винтовки наизготовку и жестяные свистки. В центре замкнутого четырехугольника идут арестанты в пять-шесть рядов по четверо в каждом. Под мышкой у них свертки белья, как будто их ведут в баню. Они идут медленно, равнодушно, с отупевшими лицами. Поскольку их конвоируют пешком среди бела дня, а не везут ночью в закрытых автомобилях, становится ясно, что это не очень серьезные преступники, а осужденные за мелкие кражи, хулиганство и болтовню. Но милиционеры поднимают такой безумный свист, словно ведут каторжников, которые в любую минуту могут разорвать цепи и совершить побег. На углах останавливаются автомобили, на тротуарах замирают прохожие, воцаряется мертвая тишина. Слышно только, как в парке играет оркестр, тяжело ступают милиционеры и переставляют усталые ноги арестанты.

Но какой-то пьяный русский игнорирует приказ остановиться. Он, пошатываясь, бредет по тротуару и разговаривает с арестанткой, несущей под мышкой сложенное одеяло. Она идет у самого тротуара, последней в ряду.

— Валентин безобразничает. — Языком, как и ногами, пьяный ворочает с трудом. — Не хочет, паршивец, учиться.

— Врежь ему, — небрежно говорит арестантка с одеялом под мышкой. — Ты отец, вот и воспитывай своих детей. Проследи, чтобы Люба не шлялась с парнями все дни напролет.

— Не говорить! — приказывает с напевом таджикский милиционер, шагающий между собеседниками.

— Наш сосед тоже хорош, — продолжает русский. — Он мне заявляет: «Ты, Тимофей Васильевич, теперь один с двумя детьми в большой комнате, а я с пятью в маленькой. Ты должен со мной поменяться». Вот ведь прохвост!

— Скажи, ему, Тимофей, что через два года я вернусь, выцарапаю ему глаза и повыбиваю зубы, — спокойно отвечает арестантка.

— Сказано же: «Не говорить!» — снова вмешивается таджикский милиционер.

Русский остается стоять на тротуаре, он шатается и потирает ладонью лицо, словно пытаясь протрезветь. Потом замечает у ног недокуренную папиросу, осторожно, чтобы не упасть, наклоняется, подбирает ее, сжимает зубами и медленно распрямляется. Но партия арестантов уже ушла вперед, и даже его жена не поворачивает головы, чтобы посмотреть на мужа. Пьяный стоит, расставив ноги, смотрит издалека на колонну осужденных, качает головой и ругается по матушке: так вашу растак!

По Ленинской идет Миша Тройман. Он подходит ко мне и взволнованно сообщает, что едва не попался сегодня на рынке с левым товаром, который вынес из своей швейной мастерской. Договариваясь в сторонке с перекупщиком, Миша заметил, что какой-то гражданский за ними следит. Перекупщик посмеялся над Мишиными страхами — он-то инвалид, ему нечего бояться, а вот Миша малость струсил.

— Миша, вы играете с огнем. — Я оглядываюсь по сторонам. — Здесь только что провели арестантов. Видели бы вы, на что они похожи. Осенью вы говорили, что воруете ради больной невестки, которая лежит в больнице, ради племянника и попавшего в тюрьму брата. Но я знаю, что вы им больше не помогаете, тем не менее вы продолжаете воровать.