Мамины субботы - [126]

— Откуда вы знаете, что я им больше не помогаю? Понимаю! Невестка донесла. Она угрожала мне, что расскажет всем моим друзьям, что я забыл своих родных из-за шиксы.

Миша кипит, бурлит и говорит еще быстрее, резче и колоритнее, чем обычно: невестку не волновало то, что он выносит товар из мастерской, до тех пор, пока заработки отдавались ей, но, как только он решил, что и самому ему не грех пожить на свете, она принялась стращать его, что его поймают. Этого Миша ей никогда не простит! Не простит он невестке и то, что, стремясь разлучить их с Лидией, она внушает Мише, что его жена и сынишка в Лодзи живы и мучаются, пока он тут гуляет с шиксой.

— Окажите мне услугу, — просит Миша, и его лицо пылает. — Купите три билета за мой счет в Ленинградский театр комедии: два для меня с Лидией, один для себя. Мы пойдем втроем. Кассу открывают вечером, а я в это время работаю, поэтому без вашей помощи не обойтись.

Я обещаю купить билеты. С красными пятнами на лице от еще не утихшего гнева на невестку Миша рассказывает, что Лидия в самом начале войны потеряла жениха и до сих пор очень по нему грустит. Мише нравится ее преданность погибшему жениху, но он хочет развеселить Лидию. А поскольку она любит театр, послезавтра они идут в местный Русский драматический, и еще Миша обещал сводить ее в Ленинградский театр комедии, бежавший из-за войны в Сталинабад и расположившийся здесь в здании таджикской оперы.

Нас останавливает высокий еврей с окладистой рыжей бородой, в потрепанном халате и больших искривленных башмаках. Это набожный еврей-хасид из какого-то местечка в Польше, некогда сосланный с женой и детьми «на поселение». После того как его освободили, он скитался с родными по Сибири и Средней Азии и по дороге похоронил троих детей. Прошлой зимой он добрался до Сталинабада и теперь живет здесь подаянием.

— Помнится, я видел вас за молитвой. — Он протягивает руку между мной и Мишей. — Для себя самого я ничего не прошу у неба, но, когда я прошу для других, я знаю, что моя молитва будет услышана.

Миша дает ему пятерку. Я тоже даю ему пару рублей, и хасид с глубокой серьезностью начинает делать пассы у нас над головами, желая нам удостоиться увидеть свои семьи.

— Я вас несколько раз просил не напоминать мне о семье. Я больше ни копейки не дам, если вы опять о ней заикнетесь, — выходит из себя Миша и снова начинает пересыпать свою речь лодзинскими словечками. Он рабочий человек, ему нет дела ни до цитат из Священного Писания, ни до благословений. А особенно ему плевать на отличия между евреями и неевреями.

— Не надо отчаиваться, — вздыхает еврей с окладистой рыжей бородой и идет прочь. Он не хочет пускаться с Мишей в спор и терять жертвователя.

— Лживый еврей, он сам не верит в то, что говорит. Ну кого мы удостоимся увидеть? — гневно выпаливает Миша и еще раз напоминает мне о ленинградском театре. Он просит ждать его на Ленинской послезавтра вечером, когда они с Лидией выйдут из местного Русского театра. Ему важно знать, достал ли я билеты, и если достал, то на какой день и какой спектакль. Кроме того, Миша хочет познакомить меня со своей подругой, тогда я сам увижу, что она деликатная, умная и преданная, а не просто шикса, которая хочет его использовать, как наговаривает на Лидию невестка.

II

В Ленинградском театре комедии ожидалась премьера: «Ленинградская блокада». Я купил три билета, на Мишу с девушкой и себя. В фойе театра было пусто, прохладно и тихо. Открыто было только маленькое окошко кассы, такое узкое, что я не видел лица кассира. Когда я договорился с ним и подал в окошко деньги, оттуда с билетами высунулись две руки, худые, морщинистые, с длинными беспокойными и голодными пальцами, которые двигались сами по себе и жили собственной жизнью, как оторванные ножки пауков.

После того, что случилось позже, в конце дня, я часто думал, что, может быть, эти руки в окошке кассы и не вызвали у меня никакого предчувствия, просто я убедил себя потом, что пальцы кассира внушили мне страх и отвращение. Но я точно помню, что всунул голову в узкое окошко, чтобы посмотреть на того, кто там сидит, настолько при виде его рук мне стало неуютно. Я помню, что взглянул на кассира и еще больше удивился. У него была большая круглая голова, большие круглые очки и круглое лицо. Его глаз я не видел, потому что он опустил их и смотрел в книгу, которую читал. Руки тоже были опущены. Я подумал, что у человека с такой головой, лицом и плечами не может быть подобных пальцев. Тут у меня мелькнула безумная мысль, я даже вздрогнул: кассир притворяется читающим, чтобы я не догадался, что он высунул ко мне чужие, приставные руки… Но я тут же понял, что это бред, и отошел от окошка прежде, чем он успел поднять глаза. И все-таки на обратном пути из ленинградского театра мне снова показалось, что на раскаленном добела песке шевелится длинная тень злых пальцев кассира.

Мой день прошел, как обычно: я ходил по базару в ожидании часа, когда откроют кухню и я получу тарелку черной лапши, а потом целый вечер сидел в городском парке. Около полуночи я отправился на Ленинскую к Сталинабадскому русскому театру встречать Мишу и его девушку. Я столкнулся с ними на широких ступенях здания. Спектакль только что закончился, и они вышли первыми, зная, что я их жду. Миша познакомил меня со своей подругой. Лидия оказалась высокой, выше Троймана на целую голову. У нее были светлые волосы, гладко зачесанные назад, мягкая походка и усталая улыбка. Мне показалось, что она делает над собой усилие, что быть с Мишей ласковой. То ли не любит его, то ли действительно грустит по погибшему жениху, как говорил мне Тройман. Миша вел Лидию под руку и преданно заглядывал ей в глаза. Я сказал, что достал три билета в ленинградский театр на премьеру «Ленинградской блокады», на четырнадцатое апреля.