Мамин-Сибиряк - [48]

Словом, всякий факт, резко выделяющийся из ряда других как характеризующий прошлое и настоящее Урала в низших и высших слоях его населения, будет мне крайне интересен.

Рассказы о Ермаке, Пугачеве, Малороссии и пр. — все это крайне интересно знать. Также факты встречи малороссов с раскольниками на Урале и первые шаги их взаимной жизни…»

Из наладившегося настроя летней дачной жизни выбили вести о процессе над студентами Петербургского университета Вячеславом Дьяковым и Алексеем Сиряковым, которые, как писалось в судебных отчетах, несли социалистическую пропаганду среди рабочих на фабрике Чешера на Выборгской стороне и в казармах лейб-гвардии Московского полка. Дмитрия взволновало то, что среди осужденных были знакомые из Медико-хирургической академии Вячеславов и Ельцов.

Снова толки и брожения среди молодежи. Даже с далекого Урала пришло письмо, в котором отец пытал сына, как он относится к случившемуся. Дмитрий не был растерян, как прежде в деле Нечаева и долгушинцев. Он взглянул на это как-то самостоятельно, отделив жалость к жертвам от их деяний, которые показались теперь несерьезным щипанием жизни, у которой свой ход и которая шалостей, игры с ней не принимает.

Отцу он рассудительно отвечает: «В предыдущем письме Вы много распространялись насчет дела Сирякова и Дьякова, забывая две вещи: 1) что можно даже своими ошибками принести великую пользу, 2) что лежащего не бьют.

Насколько эти г. г. были мечтателями и непрактичными людьми, показывает все дело их рук, за которое следовало бы им побольше холодной воды, чтобы дать время поостынуть, но что было, того не воротишь, и бедняги должны теперь всю жизнь выстрадать за свою ребяческую, даже глупую неосмотрительность».

А далее затем идут строки, которые и объяснили, почему отныне Дмитрий Мамин распрощался с недавними увлечениями, начавшимися еще в семинарскую пору. Это строки из письма брату Владимиру, написанные несколько позже: «Я слишком дорого заплатил за скромное желание сделаться непременно мыслящим реалистом, пока не убедился, что все это фантазия, мечты и главное, — мода».

Надвинулось дело всей жизни, оно не терпело колебаний, отвлечений в сторону. Отцу он признавался: «…Относительно литературных своих занятий скажу, что это моя специальность не по исключительности занятий, а по исключительному складу моей головы. Быть писателем — самая трудная вещь, в которой один выигрывающий билет может быть на целый миллион пустых».

Оберегаемый Аграфеной Николаевной от веселых друзей, которых и тут, в Парголове, было предостаточно, Дмитрий одновременно писал несколько вещей. По-прежнему шла работа над «идейным» романом о Бахаревых, подхлестнутая злобой дня — процессом Сирякова и Дьякова; с тайной надеждой пробиться в серьезный журнал напряженно писалась небольшая повесть «Мертвая вода», которая в «Чертах из жизни Пепко» пройдет названной «Межеумок». Ну, а при зыбкости и микроскопичности газетных заработков хотелось одним разом поправить свое хроническое безденежье, скорохватом сотворив нечто горяченькое, быстро-продающееся — роман во вкусах улицы. Напутствуемый Шрейером, обещавшим и покупателя-издателя, Дмитрий приступил к осуществлению финансового замысла. Он знал, что хотела улица — роковых страстей, жестоких убийств, экзотических обстоятельств. Он смекнул, что и поныне Урал для жителей серединной России, особенно ее городов, край, представляемый смутно, — что-то разбойное, разгульное, где золото добыть, что репы в огороде надергать. Известия, время от времени приходящие оттуда, были самые невероятные: золотопромышленники мгновенно и сказочно богатели и также мгновенно нищали, в скитах заживо сжигали людей, предавались невообразимому разврату, святые старцы обзаводились сералями.

От этих представлений и пошел виться роман «Виноватые». В центре его золотопромышленник Назар Зотеич Рассказов, которому противопоставлен «вольный» человек — разбойник Архип Рублев. Назар Зотеич сначала совращает сестру Архипа, оставив ее в конце концов с сыном на руках, а потом у него же отбивает жену-красавицу Груню.

Урал всегда был перед глазами Дмитрия. Он любил его зеленые горы, в ложбинах своих укрывшие заводики, знал тяжелый труд мастеровых и понимал, что под гнетом бесправной жизни живой была вольная душа русского человека. И это все, вроде помимо воли автора, вошло в роман.

…Второе парголовское лето после изнурительного репортерства, каждодневного пьянства в «академии», со здоровой обстановкой среди зелени, малолюдства, бережения Аграфены Николаевны, стало, как сказал бы Павел Псаломщиков, «весьма благопотребным».

Но осень и начало зимы складывались плохо: опять безденежье, голодание и множество первостепенных забот. Так, нужно было оплатить учебу: не хотелось за получение стипендии обязательных восьми лет полковой службы. В Висим летит письмо: «Если не стеснит вас, то пошлите по получении этого письма мне рублей пятнадцать, потому что занятия литературой «иногда вскачь, а иногда хоть плачь». Недели через две повторная просьба: «…репортерствую меньше прошлогоднего, потому что ученые общества в нынешнем году ничего почти не делают и отбивают у меня хлеб, так за октябрь я получил всего 10 р. 38 к. и принужден был обратиться в прошлом письме к вам с просьбой выслать мне 15 р.».