Мамин-Сибиряк - [135]

— Да, здешние места думам не пособники. Море пахнет селедкой, от барышень и нищих проходу нет. Мальчишки не озорники, а разбойники какие-то.

В кабинет заглянула Марья Павловна, удивилась и обрадовалась, увидев Дмитрия Наркисовича. Вспомнила, как были они на именинах у Вукола Михайловича Лаврова, а потом ездили в цирк и «Эрмитаж».

— А бенефис Яворской у Корша помните? Тогда еще были Щепкина-Куперник и Левитан, и мы послали Антону Павловичу телеграмму в Петербург…

В книжном магазине Синани, куда Мамин зашел просмотреть свежие журналы и газеты, за столиком он увидел Горького, Бунина и незнакомого человека, небрежно одетого. Дмитрий Наркисович раскланялся общим поклоном. Но тут встал Иван Алексеевич Бунин, крепко пожал ему руку и представил сидящим.

— Да мы с Дмитрием Наркисовичем знакомы, — улыбнулся Горький. — Помните ужин у Давыдовой? Я, кажется, там не в масть сыграл, а вы меня выручили.

Третьим был Евгений Николаевич Чириков, которого Мамин совсем не знал, но слышал, что тот отошел от народников и, как Гарин-Михайловский, считал себя марксистом. Мамин, едва скрывая неприязнь, посмотрел на него как на ренегата и отступника и ловко уклонился от рукопожатия. Чириков это заметил и растерялся.

Ни Мамин, ни Чириков не предполагали тогда, что, не став друзьями, они навсегда останутся во взаимном уважении, ценя друг в друге талант и неподкупную службу родной литературе. Уже когда Д. Н. Мамин-Сибиряк был смертельно болен и почти всеми забыт, Евгений Николаевич Чириков написал, пожалуй, самые проницательные слова о творчестве и драматической судьбе выдающегося русского писателя, слова, полные любви и одновременно жестокого упрека неблагодарным современникам: «Судьба его удивительная: огромный талантище, красочный размашистый художник, русский Золя, умирает в полном забвении. Почему? Какой злой рок положил свою тяжелую пяту на этого ценного и значительного русского писателя? Ныне он остался только детским писателем. Кто виноват?.. Когда Мамин был на высоте своего творческого величия, критика была тенденциозно-политическая, ей мало было одного «художества», одной ценности художника-писателя. Ей необходимы были выпад, повод считаться с политическим врагом. Все, что не давало этого «повода», хотя было значительно, проходило мимо, не вызывая отклика, тем более шума. Мамин был «белой вороной» того времени. Он вошел в полосу тенденциозных писателей, первой ласточкой свободного творчества, первым большим художником русской жизни во всем ее красочном разнообразии. Таких было не надо. Они не давали «повода» и не помогали «бороться». Их обходили молчанием. И вот перед нами удивительные факты: такие романы, как «Горное гнездо», «Приваловские миллионы», «Хлеб», «Золото», проходят в порядке литературного дня и не делают автора большим русским писателем. Да здравствует Дмитрий Наркисович!»

Этими словами Чириков, не подозревая, угадал то сокровенное, что лежало горькой обидой в глубине маминской души, о чем он скажет только в смертный час свой: «Жалеть мне в литературе нечего, она всегда для меня была мачехой». Может, потому так и был суров Мамин в своих оценках даже больших писателей-современников, пусть оценки эти часто были несправедливы и провоцировались второстепенностями, но они, несомненно, шли от глубинного уязвления самолюбия таланта и составляли то, что можно было определить одной фразой — «маминский комплекс».

Он часто заходил на дачу к Горькому, который жил в горах с чудесным видом на море. Засиживался в кругу бесчисленных его знакомых: литераторов, художников, молодежи, женщин. Он знал, что Алексей Максимович не раз лестно отзывался о его книгах. Мамину было это приятно. Но Мамину не нравилось горьковское увлечение босячеством, челкашеством, подозрительность и недоброта к русскому крестьянину. «Он талантлив, но все у него выдумано», — однажды заметил он. И все холоднее и холоднее относился к написанному им.

В довольно однообразных крымских днях, где предпочтение отдавалось моциону, правильному дыханию, морским ваннам, событием стал приезд Художественного театра, который, закончив севастопольские гастроли, специально приехал в Ялту, чтобы показать Чехову спектакли «Чайка» и «Дядя Ваня».

В городе был порядочный переполох. Местный неказистый театр начали срочно перестраивать, ремонтировать, расширять, одним словом, приспосабливать для игры знаменитой труппы. Появились артисты во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко, встреченные с искренним энтузиазмом всем ялтинским населением. Местные газеты печатали всякие театральные истории и небылицы. Шутили по поводу режиссерских приемов Станиславского. «Ялтинский листок», например, дал сценку, над которой первыми смеялась вся труппа вместе со своими руководителями:

«Встретил на улице одного актера из Художественного театра.

— Что это вы, говорю, какой странный стали? Опрощением, что ли, увлекаетесь? Поглядеть на вас — мужик-мужиком.

— Да ведь я Митрича во «Власти тьмы» играть буду.

— Ну, так что ж из того?

— То-то и оно-то. «Сам» приказал, чтоб еще загодя начали в роль входить. Тон, знаете, и манеры, чтобы все в аккурате. Я ведь на постоялом дворе койку снимаю, с мужиками и сплю, и обедаю. Скоро совсем готов буду.