Мамин-Сибиряк - [134]

Потапенко грустно сказал Василию Ивановичу Немировичу-Данченко:

— Я это предвидел… Когда Мамин оказывал знаки внимания незнакомым женщинам, дома все вымещалось на Аленушке. Ему это известно… Вот так-то браки творятся на небесах.

В канун свадьбы, как водилось, он устроил «мальчишник», пригласив Михайловского и Фидлера. Во время ужина Дмитрий Наркисович подтрунивал над самим собой в роли венчающегося жениха во фраке, а Фидлера просил явиться в церковь при шпаге и всех орденах:

— Это несколько отвлечет от меня всеобщее внимание да и твое немецкое происхождение будет импонировать невестиным родственникам.

— Ольга Францевна — не немка, а француженка, — поправил Фидлер.

Венчание состоялось 6 февраля 1900 года в лютый мороз в церкви Святого Николая на углу Английского проспекта и Торговой улицы. Обычно Мамин носил мягкую цветную рубашку со шнуром вместо галстука. А тут его было не узнать — в безукоризненном фраке и белоснежной крахмальной сорочке, необычно сдержан и сосредоточен. Посаженым отцом был Дмитрий Иванович Тихомиров, специально приехавший из Москвы, а посаженой матерью — Александра Аркадьевна Давыдова. Из приглашенных пришли Короленко, Южаков, Немирович-Данченко, Потапенко, Острогорский, художник — земляк жениха Денисов-Уральский. Со стороны невесты было много родни. После венчания поездом самые близкие родственники и друзья поехали на свадебный обед в Царское.

Жизнь Дмитрия Наркисовича стала размеренной. Случайные лица, особенно осаждавшие его в буфете царскосельского вокзала, были решительно разогнаны, денежные дела, прежде находившиеся в расточительном состоянии, приведены в порядок. Семейная жизнь явно пошла ему на пользу — он подтянулся, посвежел лицом, а в гости к жениной родне ездил непременно в новой енотовой шубе и цилиндре, имея весьма элегантный вид. Хотя ему страшно хотелось сбросить все это одеяние салонного льва, снова обернуться в лесного медведя и пойти в ближайшую бильярдную.

В апреле новая семья выехала в Крым. У Аленушки совсем стало худо с ногами — она передвигалась на костылях. Дмитрий Наркисович очень надеялся, что море, южное солнце, воздух и ранняя зелень укрепят ее. В Ялте они поселились на даче Китмара, вблизи набережной и великолепного Александровского сквера. Вечерами в нем играл оркестр портовых музыкантов мелодии Бетховена, Чайковского, Штрауса, которые необыкновенно гармонировали с далью мерцающего под луной и крупными южными созвездиями моря, с отдаленным рокотом прибоя, терпкими запахами и фланирующей по аллеям нарядной публикой. На площадке Лаун-тенниса танцевали модные падеспань, падекатр и венгерку. Аленушка во все глаза смотрела на весело танцующих и, отставив костыли, невольно пыталась повторять движения их ног. Отец гладил ее по головке, приговаривая:

— Вот вырастишь большая, ножки твои станут крепкими и красивыми, и ты будешь танцевать в самых нарядных платьях. А я совсем старенький сяду на скамеечку и порадуюсь за тебя.

Особый восторг отдыхающих вызывали запуски воздушных шаров, многоцветные фейерверки и стремительные полеты огненных сигнальных ракет прямо с моря. Замечателен был и портовый хор, который приезжал из Севастополя. Дмитрий Наркисович, не очень охочий до музыки, хор слушать любил, особенно русские песни, которые в здешней обстановке звучали несколько экзотично и вызывали неясную грусть по оставленному северу.

Первые дни Мамин избегал встреч со знакомыми. Вставал он обычно рано, отправлялся на городской базар, который среди сонного царства прогулявших полночи отдыхающих один шумел весело, бил в глаза пестротой, живописностью всевозможных съестных припасов. Дмитрий Наркисович набирал зелени, свежей рыбы и не спеша возвращался к себе. В эти часы солнце было милостивым, улицы и переулки пустынны, и казалось ему тогда, что минули тревоги, болезни, что годы его не переспели, есть еще вкус к жизни и внутренние родники живой воды бьют, когда он берется за перо.

Но литературный мир, образовавшийся в Ялте, все же затянул его, как ни стражничала неусыпно Ольга Францевна.

В сквере они однажды встретились с Чеховым. Тот настойчиво зазвал его к себе. В углу большого сада, где пахуче цвели персики, стоял красивый своей асимметричностью дом с башенкой, со стеклянной верандой внизу и с открытой вверху, с окнами разной ширины — весь белый, чистый, легкий.

Во дворе расхаживал ручной журавль, а в отдалении, высунув от жары языки, на него смотрели две собаки.

— Очень важный, — серьезно сказал хозяин, показав на журавля. — Дружит только со слугой Арсением, собак не признает. Они за это на него вечно обижены.

Антон Павлович привел гостя к себе в кабинет. Расспрашивал, как устроился Дмитрий Наркисович в Ялте, справлялся о здоровье дочери и советовал обратиться к Елпатьевскому, который теперь, как и он, постоянный житель Ялты, ведет медицинскую практику и служит главным врачом в пансионе для нуждающихся приезжих больных, а потому может дать рекомендации по режиму и лечению Аленушки. Жаловался, что крымские красоты ему изрядно надоели.

— Иногда накатывает грусть по косым летним дождичкам, по березам и седым ветлам вокруг илистых прудов с янтарными карасями. Посидеть с удочкой на бережку нашей речки — какое, право, счастье. И дышится легче. Я в саду высадил и березки и елочки, но не знаю, приживутся ли.