Мамин-Сибиряк - [137]

— Дед моей прабабушки со стороны матери был шведским воином. Он был взят в плен под Полтавой и поселен Петром Великим на Урале. Там ему дали прозвище, фамилию Воинсвенский, то есть воин свенский — воин шведский. А со стороны отца предком моим был башкир Мамины Ударение на последнем слоге, — добавил он.

Вроде родни получились.

Странные русские писатели, желающие быть гордыми великороссами, но тоскующие о вселенском родстве!

Мамин первым уловил и особую купринскую манеру разговора, о которой он позже скажет:

— А вот Куприн. Почему он большой писатель? Да потому, что он живой. В каждой мелочи живой. У него один маленький штришок — и готово: вот он весь тут, Александр Иванович… Кстати, он, знаете, имеет привычку настоящим образом, по-собачьи, обнюхивать людей. Многие, в особенности дамы, обижаются. Господь с ними, если Куприну это нужно.

Частые визиты Александра Ивановича в давыдовский дом скоро нашли свое объяснение. С легкой руки Бунина, назвавшего его в присутствии Александры Аркадьевны женихом, Куприн, увлекшись Марьей Карловной и убедившись в ответном чувстве, однажды торжественно вошел в кабинет Александры Аркадьевны и попросил руки дочери.

На свадьбе посаженой матерью была Ольга Францевна Мамина, в малолетстве воспитывавшая будущую невесту, а посаженым отцом Николай Константинович Михайловский, тоже касательный к судьбе жениха. Перед венчанием молодых случился неприятный казус. В комнату, где собрались близкие, чтобы ехать в церковь, внесли сразу две коробки подвенечных цветов — одну Ольга Францевна, другую — тетя невесты. Все смутились. Александр Иванович взял за руку невесту и тихо произнес:

— Что ж, Маша, быть тебе дважды замужем. Такая примета. А я в приметы верю.

Так потом оно и случилось.

Год 1902-й для маминского круга знакомых и близких, отгулявших в феврале на свадьбе у Куприна и Муси, начался и с тяжелых утрат. Через три недели после венчания дочери отпевали Александру Аркадьевну Давыдову. Она умерла от паралича сердца, из которого после смерти старшей дочери никогда не уходило горе. На могиле кто-то так и сказал: умерла от горя. За четыре дня до кончины она говорила Ангелу Ивановичу Богдановичу:

— Надо непременно успеть выпустить мартовскую книжку журнала. А то, я боюсь, по случаю моей смерти книга запоздает. Подписчикам нет дела до того, жива я или нет, а книгу они должны получить вовремя.

Она сама отредактировала и объявление для газет о своей смерти:

— Чтобы поменьше всяких жалких слов. Терпеть не могу этой показной казенной скорби.

С тем и отошла.

А в конце марта горшая весть облетела Петербург, а затем и всю Россию — умер Глеб Иванович Успенский. Упало одно из последних дерев могучего величественно отшумевшего леса русской литературы XIX века. Дмитрий Наркисович, до конца дней своих чтивший идеалы крестьянских демократов, плакал у свежей могилы об утрате и еще оттого, что старые писатели уходят, а он — прямо вослед им. Сиротливо и холодно.

Через неделю после народного прощания с Успенским умер Виктор Петрович Острогорский. За поминальным столом друзья говорили о неутомимом труженике на ниве просвещения и родной литературы. Словесники-учителя России вооружались его книгами о Пушкине, Гоголе, Крылове, Аксакове, Кольцове, чтобы сызмальства вложить в русского человека слова великих своих писателей-правдолюбцев. В бумагах покойного, оставленных на столе, нашли предсмертное письмо, которое начиналось так: «Когда прочтется это письмо, автора не будет в живых». Далее писавший просил исполнить его последнюю просьбу. В 1896 году на собственные скромные средства Виктор Петрович основал в городе Валдае бесплатную общеобразовательную школу. Теперь он просил поддержать ее в форме попечительства, литературно-музыкальных вечеров, лекций. Письмо заканчивалось фразой: «Вас любивший, а теперь умерший Виктор Острогорский».

В июле Дмитрий Наркисович отправился в поездку на Северный Кавказ, где проводили время на водах Михайловский и Фидлер с женой. В сущности, поездка была пустой и ненужной — просто от маяты душевной. Потянуло его и к Михайловскому, которого, пожалуй, единственного любил среди пестрой и непростой литературной братии. Он знал, что и Николай Константинович любит его. Устно знаменитый публицист и критик не раз высказывал слова искренней похвалы в адрес младшего друга.

— Из всех современных писателей, — говорил он в редакции «Русского богатства», — у Мамина наибольше всех литературного темперамента. Он инстинктивно, наивно, бессознательно — писатель насквозь, всегда и везде. Он обладает, вне всякого сомнения, крупным, непосредственным талантом. И, право, какой это оригинальный, какой свежий и, невольно, комичный человек!

Мамину передавали лестные отзывы Николая Константиновича, они были ему приятны, но однажды он вдруг взорвался:

— Михайловский не критик, а публицист. Во всей русской литературе — прошлой и настоящей для него — существовали только два гения: Глеб Успенский и Короленко. — После молчания, утихнув, признался: — Но я, тем не менее, очень его люблю.

В Пятигорске много гуляли по окрестностям. Однажды повстречали по дороге в Кургауз благовоспитанных детей. Сам в душе ребенок и всегда любивший детей, Мамин забыл о своих друзьях, сел на корточки и начал дурачиться с пятилетними малышами: рычал медведем, строил потешные гримасы, что-то рассказывал им. Ребята, разумеется, визжали от восторга. Сопровождающие их взрослые начали возмущаться: «Что это такое?! Что за безобразие! Кто это?» Когда им шепотом объяснили, что это известный детский писатель Мамин-Сибиряк, автор «Аленушкиных сказок», родители сразу успокоились и почувствовали себя польщенными неожиданной встречей.