Мама мыла раму - [5]

И берег, что похож на берег Крыма,

теперь мне с каждым годом все родней.

Тот берег только издали скалист —

вблизи же он поблескивает влажно

и что-то, что совсем уже неважно —

подъем или отбой, — трубит горнист.

Там солнце светит, и звезда горит,

и смуглый мальчик что-то говорит,

и рыбаки вытаскивают сети,

и весело сгружают свой улов,

и так шумят, что мне не слышно слов.

Но мальчик не нуждается в ответе.

«Юрий Гагарин был великий русский поэт…»

Юрий Гагарин был великий русский поэт:

Россия выпихнула его из себя в небо,

как в ссылку, как на Кавказ,

и он сел в карету, то есть в ракету, —

ибо путь ракет — поэтов путь, —

сказал: «Поехали!..» —

и улыбнулся своей гагаринской улыбкой.

И в этой улыбке была вся Земля,

все лучшее, что на ней есть,

«Земля в сиянье голубом»,

весть —

небу от человечества, —

потому что поэт — тот, кто говорит с небом,

словно языковой барьер, преодолевая земное

притяжение.

«Сначала жаль только Татьяну…»

Сначала жаль только Татьяну,

потому что ее не любят,

и Ленского,

потому что его убивают.

А потом жаль Онегина,

потому что куда страшней,

когда не любят и убивают не тебя, а ты.

А потом — Ольгу,

потому что самое страшное —

убивать, не замечая, что убиваешь.

А потом — опять Татьяну,

потому что она любит того, кого убивает.

А потом — опять Онегина,

потому что он все-таки жив,

А потом жаль всё: «наше всё», —

потому что его убили.

А потом жаль всех нас,

потому что мы лишние,

потому что в России все живые лишние.

Метемпсихоза

Себе в день рождения

Несметность тел и неизменность душ.

Когда б могла я верить в эту чушь,

я б захотела быть не мотыльком,

не птицею, не рыбой, не цветком,

не горною вершиной, не звездой,

а женщиной. Причем, не молодой,

а между тридцатью и сорока:

не больше и не меньше. На века.

«Об жизнь земную изувечась…»

А. В.

Об жизнь земную изувечась,

о всех, кто в ней — меж нас — гурьбой,

я знаю, для чего мне вечность

за гробом:

   чтобы быть с тобой.

Здесь места нет,

   где быть нам вместе,

но там, где ты мне будешь брат,

нет места ревности и мести…

…Жаль только, с братьями не спят.

«Курск»

[1]

А родина, как водится, одна,

а у нее нас много, слишком много…

И если на нее взглянуть со дна,

то до нее нам дальше, чем до Бога.

И нет нас там, где ищете вы нас:

в гробу железном нас искать нелепо,

последний в жизни выполнив приказ,

всем экипажем поднялись мы в небо.

…Такая смерть — что не собрать костей,

такая жизнь — где ничего не светит…

Россия, береги своих детей,

не то одна останешься на свете.

Не реки впадают в море —

в море впадает горе:

никогда его на карте не убавится…

Нынче самое большое море —

Баренцево.

Песня о десантниках

Поскидали десантники,

словно формы, тела.

Улетели, касатики,

не дождавшись тепла.

То не ангелов пение,

не оркестр духовой —

это бабье терпение,

перешедшее в вой.

Кто-то скажет: «За Родину…»

Кто-то всхлипнет: «Зазря…»

И, подобная ордену,

загорится заря.

Дать бы всем: Богу — Богово

и царево — царю,

а всем прочим немногое —

вот такую зарю.

Станут младшие старшими —

в небеса из грязи.

Не торгуются с павшими:

все, что хочешь, проси.

Только мертвым, им пофигу:

что звезда им, что крест.

…В жизни есть место подвигу,

слишком много есть мест.

«Снова в поле чистом кто-то стонет…»

Снова в поле чистом кто-то стонет,

а над ним кружится воронье…

Никакая родина не стоит

тех, кто умирает за нее.

В небесах высокая награда

будет всем,

   кто до нее дорос.

Видит Бог, кому все это надо, —

женщина не видит из-за слез.

«Нет хуже месяца, чем ноябрь…»

Юрию Полякову

Нет хуже месяца, чем ноябрь,

и нету места грустней России.

Собака воет как волк. Но я бы,

если б, конечно, меня спросили,

сказала: «Чтобы бежать в Египет,

нужна причина не дай-то Боже!..

А у меня и стакан не выпит:

Что ж я все так вот возьму и брошу?..»

Полет шмеля

Мой маленький сын нашел мертвого шмеля

и, рыдая, прибежал ко мне.

Я, не моргнув глазом, сказала,

что если шмеля положить на веранде на солнце,

он оживет…

Рано утром сын первым делом побежал на веранду.

Обогнав его в три прыжка,

я спихнула шмеля на землю

и ткнула пальцем в небо:

«Вон он!.. Видишь?..»

Сын задрал голову

и, щурясь от солнца, сказал:

«Здорово летит!..»

А я опустилась в кресло

и подумала,

что осушить слезинку ребенка

может только высшая гармония,

то есть сказка,

потому что она самая большая правда,

которая принимает форму маленькой лжи,

чтобы ребенок мог ее вместить,

и что Евангелие — это, конечно,

сказка,

но ведь нас предупредили:

«Будьте как дети», —

только тогда вы сможете увидеть

полет шмеля в пустом небе.

«Что там юность…»

Что там юность,

   что молодость,

      что тридцать пять! —

впереди еще вся красота,

ибо нужно по капле ее собирать,

словно воду

   в пустыне

      с куста:

и младенческий смех,

   и морщину на лбу,

и слезу,

   и рубец,

      и венец…

И взаправду красивой я буду в гробу,

когда всё соберу наконец.

Воспоминание о пионерлагере

Я помню лагерь в Кобулети,

где было море — в первый раз

и где совсем еще мы дети —

шестой, а может, пятый класс.

Мы пионеры. Пионерки.

У нас горнист трубит чуть свет.

У нас десанты и проверки.

У нас котлеты на обед.

Мы ходим строем, дышим хором,

у нас не танцы, так кино,

а за некрашеным забором

с утра до ночи пьют вино.

И, дружка дружку в бок толкая,

мы ненасытно смотрим в щель:

там жизнь настолько не такая: