Мама мыла раму - [4]

дом, занавески кисейные.

Разве бывает полней?

Речка, ребенок, смородина…

Прочь от калитки моей,

родина!..

«Я люблю тебя так, словно я умерла…»

Н. С.

Я люблю тебя так, словно я умерла,

то есть будто смотрю на тебя с того света,

где нам каждая жилочка будет мила,

где любовь так полна, что не надо ответа.

Мне не нужно уже от тебя ничего…

Все земные сужденья о счастии лживы,

ибо счастье — оно не от мира сего.

И тем более странно, что мы еще живы…

Гори, гори, моя звезда

Данте ничего не придумал:

он был на том свете и видел все своими глазами,

а когда вернулся,

одна прядь в его черных волосах была

совершенно седая,

как у Лешки,

которому я писала стихи

и с которым мы сидели за одной партой,

и стояли такие морозы,

что нас возили в школу на молоковозе

вместе с флягами, заляпанными застывшим

молоком.

Мы сидели в шубах и валенках,

и учительница в варежках

вывела на доске:

«Кем я хочу быть».

И Лешка написал:

«Адским водителем».

А я вздохнула и написала,

что хочу быть поэтом.

А все остальные — что космонавтами.

И учительница в варежках

ругала нас с Лешкой,

что один насмотрелся западных фильмов,

а другая бог знает что о себе воображает, —

вместо того чтобы жить жизнью своей страны,

а космонавтов хвалила.

И тогда Лешка сказал —

сказал мне, но услышали все:

«Поехали», —

и мы полетели.

И я сидела рядом в красном мотоциклетном

шлеме,

и впереди была вся жизнь

и Новый год.

Не было только верхушки на елку,

и Лешка сказал, что у него есть звезда

и он сгоняет домой,

и я ответила, что вот и отлично, только

возвращайся скорей,

и, сняв туфли, встала на табуретку

и стала наряжать елку:

повесила стеклянные часы,

бусы,

яблоки, —

и хотя стрелки на часах были нарисованные,

начало смеркаться,

а потом стало совсем темно —

и тихо,

только яблоки на елке зазвенели,

когда распахнулась дверь и ввалился Тимоша,

водитель молоковоза.

Он тяжело дышал, комкая в руках шапку,

и я усмехнулась: «Горючее кончилось?»

Он ничего не ответил, только посмотрел на меня так,

что я вдруг спросила: «Где Лешка?»

И дядя Тимоша мотнул обнаженной головой

в сторону дороги.

— Он что… звезду разбил?

Дядя Тимоша молчал.

— И… сильно разбил?

Плечи его затряслись,

и он уткнул лицо в шапку.

И я — в белом платье и тонких колготках —

прошла мимо дяди Тимоши,

пересекла двор

и вышла на дорогу,

где не горел ни один фонарь, —

во тьму,

коловшую глаз осколками Лешкиной звезды,

и только тут до меня дошло,

что не горючее —

свет кончился, —

и я побежала:

по морозу

босиком…

И все думали, что я умру, —

а я стала поэтом.

И встретила другого адского водителя.

Его звали Данте.

И когда он повел меня —

круг за кругом, —

я взглянула на седую прядь в его черных

волосах

и подумала,

что таким, каким он вернулся

с того света,

Лешка был

с детства,

а значит, тот свет и есть детство.

А мое детство —

звезда моих минувших дней —

Лешка.

И стало быть, все будет хорошо

и мы поженимся.

И он будет улыбаться мне

своей гагаринской улыбкой,

потому что на самом деле

он больше всех хотел

стать космонавтом.

А я и на этом не хотела быть поэтом,

но не могла же я написать,

что хочу быть Лешкиной женой.

«Рай — это так недалеко…»

Рай — это так недалеко…

там пьют парное молоко,

там суп с тушенкою едят

и с Дантом за полночь сидят.

Там столько солнца и дождей,

чтоб вечно алы были маки:

рай — это там, где нет людей,

а только дети и собаки.

«Дача: клубничное жаркое детство…»

Дача: клубничное жаркое детство,

плюсквамперфект, почти мезозой,

гений: ребенок с геном злодейства

хищно охотится за стрекозой.

Археоптерикс щебечет на ветке

с рыжим охотником накоротке,

и преспокойно, как в маминой сетке,

груши-двойняшки спят в гамаке.

Ночью на даче скрипят половицы,

зябнет старуха на кресле-одре,

шепчутся девочки-отроковицы,

бродит смородина в красном ведре.

Ночью растут позвонки и суставы,

грудь набухает, как белый налив,

в дальние страны уходят составы,

в юность, и до посинения слив,

до сентября, до начала мученья:

море и солнце — дачный сезон.

Это наш дом золотого сеченья.

Южная ссылка: Пушкин, Назон.

Мария-Антуанетта

У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны,

будет ночь — будет бал: королевское наше житье.

Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны.

Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю ее.

Я корону сниму, но сначала сними остальное:

мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева…

Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное

и потребует хлеба, и смелют меня жернова.

Но должно же меж ночью и утром быть что-нибудь

третье,

но должно ж между жизнью и смертью быть что-то

еще…

Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья,

и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо…

Впрочем, стой… Ничего мы уже не успеем с тобою…

Вот идет мой народ — и я чувствую боль в волосах,

потому что короны снимают всегда с головою.

Так что я без всего буду ждать тебя на небесах.

«В моей бестрепетной отчизне…»

В моей бестрепетной отчизне,

как труп, разъятой на куски,

стихи спасли меня от жизни,

от русской водки и тоски.

Как беженку из ближней дали,

меня пустивши на постой,

стихи мне отчим домом стали,

колодцем,

   крышею,

      звездой…

Как кесарево — тем, кто в силе,

как Богово — наоборот,

стихи, не заменив России,

мне дали этот свет — и тот.

«К нам равнодушна родина — Бог с ней…»

Н. С.

К нам равнодушна родина — Бог с ней,

и эта боль уже переносима.