Мама и нейтронная бомба - [9]

пожелтевшие козьи шкуры,

                             подушечки в виде сердец.

Как бы случайно

                        с края тахты свисала

как бы забытая

                     женская черная перчатка,

от которой не пахло никакими духами,

и пыль на подушечках жаловалась беззвучно

на то, что на этом ложе никто не любил давно.

Над тахтой висела картина

                      с толстым продувным фавном,

играющим рыжей наяде на дудочке где-то в лесу.

Благоговейно разувшись,

                     профессор взобрался на ложе

и снял осторожно картину с гвоздя.

Под картиной оказалась дверца

                       вделанного в стену сейфа.

Профессор открыл его ключиком,

                     висящим на цепочке медальона,

где хранились локоны его четырех детей,

и достал из сейфа альбом —

                         краснобархатный,

                                      в тяжких застежках, —

взвесил его на ладони

                                 и, побледнев, признался:

«В этом альбоме всё

                             о всех, кого я любил…»

И фавн захихикал,

                          мохнатым локтем

толкая в розовый бок наяду.

Профессор задёргался,

                               профессор спросил:

«Скажите,

             вы самолюбивы?»

«Не болезненно…» —

                без особой уверенности ответил я.

«А я — болезненно, —

                  мрачно признался профессор. —

Бог видит,

       я с этим борюсь, но ничего не могу поделать.

Вы знаете,

        я себе кажусь необыкновенным.

Но это кажется только мне

                                и никому больше.

Поэтому сейф.

                   Поэтому альбом.

Вы только не подумайте, что там донжуанский список.

Я не занимался любовью.

                                   Я только любил.

Я выбрал вульгарный переплет не случайно,

ибо сам себя ощущаю альбомом,

составленным из уникальных воспоминаний,

но попавшим в довольно вульгарный переплет.

Я, как все, притворяюсь, что не понимаю

                                         чужого притворства.

Я, как все, выслушиваю глупости с умным видом

и, как все, с умным видом их говорю,

но когда я умру,

                        этот сейф откроют,

и прочтут мой альбом,

                              и поймут запоздало,

что я был —

               не как все…»

Я поправил профессора твёрдо,

                                     но неубежденно:

«Все —

        не как все…»

Профессор перешел на лихорадочный шёпот:

«Если все —

                 не как все,

то каждый из нас —

                         не как все,

                                         но по-своему…

Помните,

       мы стояли в муниципальной галерее около Христа

и видели в окне,

                       как двое подростков

приклеивали плакат

              «Остановите нейтронную бомбу

                                       и прочие бомбы!»?

Знаете, о чём я тогда подумал?

Я подумал о том,

    что, по мнению этой нейтронной бомбы,

                                     я меньше чем вещь,

если бомба,

            все вещи заботливо сохраняя,

и не подумает меня сохранить.

А я, повторяю,

                 болезненно самолюбивый.

Ну хорошо, предположим, она сохранит мой сейф,

потому что сейф — это вещь,

           и альбом сохранит, потому что

                                    альбом — это вещь.

Но если она уничтожит всех,

            кто может прочесть мой альбом,

то, значит, никто

                       никогда

                                не узнает,

что я был

             не как все,

потому что не будет всех

                   и сравнивать будет не с кем.

И кому будет нужен

            какой-то альбом

                   какого-то профессора из Перуджи

у которого была холостая подпольная квартира в Ассизи,

если некому будет помнить

                              и Льва Толстого?»

Я позволил себе заметить:

                                   «Профессор,

но, возможно, у вас найдутся читатели в бункерах.

Видимо, весьма ограниченный,

                но зато особо избранный круг…»

Профессор перешел на ненавидящий шёпот:

«Особо избранные кем?

                     Собственной властью,

                           собственными деньгами?

Вы можете себе представить Толстого,

                                  купившего бункер?

А он был граф

                    и, кажется, не беден.

В бункерах с эйр-кондишеном и биде

останутся особо избранные отсутствием совести.

А потом эти избранные

             вылезут из бронированных берлог,

писая от радости —

                кто на Лувр,

                      кто на Сикстинскую капеллу,

и будут пересыпать в ладонях

                          с бессмысленным торжеством

бессмысленные деньги,

примеряя по-дикарски то корону Фридриха Барбароссы,

то тиару последнего папы —

     если, конечно, он сам не окажется в бункере.

Они захватят

          особо избранных женщин

                                       в свои бункера

и, покряхтывая, приступят

         к размножению исчезающей

                              человеческой расы.

Но все это кончится пшиком.

                    Откроется грустный секрет:

все

  так называемые сильные мира сего —

                            законченные импотенты.

Они и не догадаются

                 захватить в бункера крестьян