Мама и нейтронная бомба - [7]

И я побежал от мамы,

                                от страха

взглянуть в послезавтрашние газеты

и оказался в Италии снова

и в каждой встреченной итальянке

видел будущую вдову.

Вдовы будущие в соборах

с трупами будущими венчались.

Вдовы будущие рожали

будущих убитых младенцев,

которым одна достанется елка —

всемирная елка погибших детей.

И мне закричал мальчишка-газетчик,

роняя сопли на заголовки:

«Синьор,

            послезавтрашние газеты!

И вы не хотите?

                       О мамма мия!

Какими все трусами стали, синьор…»

Страшно заглядывать даже в завтра,

а в послезавтра —

                        мороз по коже,

вдруг там лежит ледяная пустыня,

где на земле даже вдов не осталось,

а вся земля оказалась вдовой?

И только висит Христос опустевший,

в ладони которого вбиты, как гвозди,

шприцы отчаявшихся наркоманов…

Быть может, об этом пророчески думал

художник великого кватроченто,

нарисовав на холсте не Христа,

а только пустую его оболочку?

Тогда еще не было ядерной бомбы

и ее лицемерной дочки — нейтронной,

но если не бомба нейтронная,

кто же

на этой картине, такой современной,

навек уничтожив Христа самого,

кожу его приберег для пошива

сапог,

        кошельков

                       и хозяйственных сумок

в грядущих освенцимских мастерских?

И я крикнул Христу сквозь рев самолетов:

«Христиане с бомбами —

                                  не христиане!

Убийцы людей —

                      это христоубийцы!

Чего ты добился?

                        Ты распят, и только…

Зачем ты сказал, что все люди — братья?

Зачем восходить на голгофы, если

Голгофой атомной кончится всё?!»

И закружились блоковской вьюгой

все послезавтрашние газеты,

и тихо к Христу подошла моя мама,

кожанкой воинствующей атеистки

его опустевшее тело прикрыв,

и выдохнула нечаянно:

                                  «Бедный…»

8

Бедности нет,

                 где не существует богатых.

Я рос,

       не думая, богатый я или бедный.

Но в послевоенной Москве появились

                             первые богатые дети,

и я задумался…

Это были стиляги —

                          наоборотная тень

кубанских казаков, плясавших тогда на экране,

где сладенького счетовода

                           играл молодой Любимов,

пряча под смушкой кубанки

                              мысль о захвате Таганки…

Я увидел стиляг на одной из ёлок в Колонном.

Их волосы были приклеены к маленьким лбам бриолином,

галстуки —

             как опахала из павлиньих перьев,

ватные плечи

           похожих на полупальто пиджаков,

ботинки вишневого цвета на рубчатой

                                каучуковой подошве,

презрительный взгляд

                   поверх магазинно одетых людей…

А на моих плечах

               был кургузый пиджачок из Мосторга

и темно-серая рубашка

                               «смерть прачкам».

Но в руке я сжимал номерок от гардероба,

где висела

               тогда мне бывшая впору

и заменявшая мне пальто

мамина старенькая кожанка

с дыркой от мопровского значка.

Но МОПРа не было.

                           Были стиляги:

первые диссиденты —

                              диссиденты одежды,

мятежники танцплощадок,

                       интернационалисты вещей,

герои — родоначальники будущего вещизма.

Дружинники с ними боролись при помощи ножниц,

отхватывая слишком длинные,

             по мнению общественности,

                                                   волосы,

или после обмера портновским клеёнчатым сантиметром

разрезая слишком узкие,

                по мнению общественности,

                                                      брюки.

Но стиляги в Колонном зале были суперстиляги.

Информированные дружинники

                       соблюдали дистанцию с ними.

У подъезда стиляг поджидал

                     катафалковый черный «ЗИМ».

«В кок», —

      процедил один из подростков шофёру

(так называли стиляги тогда коктейль-холл).

И «ЗИМ» желтоглазый

                           обдал кожанку мою

грязью нового,

     только что наступившего сорок девятого года,

и я ощутил

         не кожанкой моей, а кожей

ввинченность мопровского значка.

«Сын академика…» —

             раздался завистливый шёпот.

Лестница покачнулась,

                       как будто по её ступеням

запрыгала эйзенштейновская коляска

                          из «Броненосца «Потемкин»

с развалившимся в ней стилягой.

Через несколько лет был фельетон «Плесень»

и состоялось историческое закрытие коктейль-холла,

ибо коктейли были названы буржуазным ядом,

и было непредставимо,

                      что пустые бутылки пепси

когда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой.

Времена менялись.

                   Ножницы дружинников разрезали

слишком широкие,

                   по мнению общественности,

                                                     брюки,

а сын академика Лёва

                     из человека-антиплаката

превратился в довольно способного

                                   художника-плакатиста.

Он уже одевался на свои,

                              а не папины деньги.

Но мало-помалу иностранные шмотки

перестали быть привилегией узкой касты.

Каста расширилась,

                      включая в себя сыновей

мясников,

        зеленщиков