Мама и нейтронная бомба - [8]

                и продавщиц молочных магазинов.

Все трудней становилось

                           «выделяться из масс»,

ибо массами овладело желание выделяться.

Бывшие суперстиляги

                     решили выделяться по-иному,

создав микромир из длинноногих манекенщиц.

Женились на них,

                   разводились,

                             меняли между собой,

как некогда яркие галстуки,

                  привезенные китобоями Одессы.

Но у новых московских девочек,

                  воспитанных на болгарских соках.

ноги росли с катастрофической быстротой.

Манекенное телосложение

                         приняло массовый характер

и манекенщицы-профессионалки

                               бледнели на этом фоне.

Лёва решил переменить фон.

                                  Лёва уехал в Израиль.

Но в Тель-Авиве Лёве не показалось.

                                 Не показалось в Париже —

художнику сложно выделяться в городе,

                                     где семьдесят тысяч

художников, желающих выделяться.

Я истратился с Лёвой случайно в Нью-Йорке

                  и доме миллионера Питера Спрэйга,

где тогда служил мажордомом

                     бывший харьковский поэт Эдик,

получишний это место

        блаюдаря протекции мажордомши-мулатки,

которую вызвала мама,

             медленно умирающая в Луизиане.

Эдик,

   по мнению эмигрантской общественности —

                                чеховский гадкий мальчик,

приготовляющий динамит

        под гостеприимной крышей капиталиста,

тогда писал

    спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта

и комнатушке с портретами Че Гевары

                             и полковника Кадаффи.

Миллионер отсутствовал.

                         Он улетел на «конкорде»

в Англию

     на собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин»,

и Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,

если я не ошибаюсь, года собственного рождения,

и заедал щами из кислой капусты,

купленной в польской эмигрантской лавке

                                     на Лексингтон-авеню.

Бывший одесский пианист,

    смущенно сказал, что он знает

                                по работе мою маму,

смахнув слезу,

   заиграл на «Бехштейне» «Хотят ли русские войны?»

Бывший переводчик

            грузинских и азербайджанских поэтов

ныне владелец галереи

           «неофициального русского искусства»

и бывший московский сутенер,

                            сочинивший роман «ЦДЛ»

на единственном

          хорошо знакомым ему материале,

занимались коомунальными выянюшками,

                                кто из них «агент КГБ»,

в результате чего

          пустая бутылка

                ни в чём не повинной «Столичной»

разбила ни в чём не повинное окно,

           выходящее во двор Курта Вальдхайма.

А Лёва, пришедший по инерции судьбы

                с манекенщицей по кличке Козлик,

бывшей женой Эдика,

                  а ныне женой итальянского графа,

молча разрывал руками ставшую импортной воблу

на мятой «Нью-Йорк таймс»,

                       исполняющей роль «Вечерки».

Лёва постарел.

                    Он был одет магазинно,

ибо в Нью-Йорке,

             чтобы стать диссидентом одежды,

мало того, чтобы даже вообще не одеваться.

Лёва теперь занимается сварочной скульптурой.

Пальцы в ожогах

      что-то рисовали карандашиком на газете,

                                              жирной от воблы,

может быть, собственную дорогу,

которую Лёва не сумел нарисовать.

Лёва поднял глаза

    с подглазными мешками, набитыми пылью скитаний,

и вдруг спросил

               совсем по-московски,

                         вернее по-улицегорьковски:

«Старичок,

            только без трёпа,

как ты думаешь,

            будет война?»

9

Итальянский профессор

          с глазами несостоявшегося карбонария

меня пригласил в его холостую квартиру в Ассизи

как в своё единственное подполье.

Он заметно нервничал.

                  Заранее просил прощения за пыль

и говорил, как трудно достать приходящих уборщиц,

с трудом поворачивая ключ в заржавелом замке,

вделанном в дверь,

                 обитую средневековым железом.

Против моих ожиданий

                 увидеть обиталище Синей Бороды,

я увидел две комнатки,

              набитые пыльными книгами,

                       идеальными для дактилоскопии,

подёрнутую паутиной

                              флорентийскую аркебузу,

индийскую благовонную палочку,

                                 сгоревшую наполовину,

русскую тряпичную купчиху,

                              предлагающую жеманно

пустую чайную чашечку

                небольшому мраморному Катуллу,

а также письменный стол на бронзовых львиных лапах,

на котором скучала чернильница

                               венецианского хрусталя

с несколькими мухами,

                     засохшими вместе с чернилами.

«Я здесь пишу… —

                     застенчиво пояснил профессор

и, пригубив из рюмки с крошками пересохшей пробки,

доверительно добавил: —

                                   И здесь я люблю».

Профессор вздохнул

            мучительным вздохом отца семейства,

и только тогда я заметил главный предмет в квартире:

тахту.

На тахте были разбросаны

                 в хорошо продуманном беспорядке