Мама и нейтронная бомба - [10]

и будут сеять медали

                    и пуговицы от мундиров.

и будут жрать консервированным

                                          даже хлеб,

и будут слышать кудахтанье

                   лишь консервированных куриц.

Они и не догадаются

                   захватить в бункера

                                              пролетариат

и будут ковыряться

            серебряными вилками

                             в автомобильных моторах,

и будут колоть дрова — пилой,

                                а пилить дрова —

                                                  топором,

и канализацию разорвет

                  от особо избранных экскрементов.

Сильные мира сего

             и до взрыва жили как в бункерах,

соединенные с миром

           посредством телефонов и кнопок,

и взорванные телефонистки

                          и взорванные секретари

мстительно захохочут

                    над беспомощностью шефов.

Сильные мира сего

                    бессильно начнут замерзать

и будут отапливаться

                         Данте и Достоевским,

а когда закончится классика,

              доберутся и до моего альбома,

сжигая с ним вместе всё

                      о всех, кого я любил…

А когда станет пеплом всё то,

                  что может сделаться пеплом,

последний сильный мира сего

              в горностаевой мантии Людовика

закричит: «Вселенная — это я!» —

                       и превратится в ледышку

под скрежет полярных айсбергов,

                      разламывающих Нотр-Дам…»

«У вас температура, профессор…» —

                          я прервал его осторожно.

Он захохотал:

      «Да, слава богу, пока ещё температура,

температура человеческого тела…»

10

Мама,

     мне страшно не то,

                  что не будет памяти обо мне,

а то, что не будет памяти.

И будет настолько большая кровь,

что не станет памяти крови.

Во мне,

     словно семь притоков,

                    семь перекрестных кровей:

русская —

        словно Непрядва,

                             не прядающая пугливо,

где камыши растут

                сквозь разрубленные шеломы;

белорусская —

           горькая от пепла сожженной Хатыни;

украинская —

          с привкусом пороха,

                                смоченного горилкой,

который запорожцы

                              клали себе на раны;

польская —

        будто алая нитка из кунтуша Костюшки;

латышская —

         словно капли расплавленного воска,

падающие с поминальных свечей над могилами в Риге;

татарская —

       ставшая последними чернилами Джалиля

на осклизлых стенах набитого призраками Моабита,

а ещё полтора литра

                              грузинской крови,

перелитой в меня в тбилисской больнице

                                из вены жены таксиста —

по непроверенным слухам,

                        дальней родственницы

                                         Великого Моурави

Анна Васильевна Плотникова,

                                     мать моего отца,

фельдшерица, в роду которой

                          был романист Данилевский,

работала с беспризорниками

                                     и гладила по голове

рукой постаревшей народницы,

                            возможно, Сашу Матросова.

Рудольф Вильгельмович Гангнус,

                                           отец моего отца,

латыш-математик,

             соавтор учебника «Гурвиц — Гангнус»,

носил золотое пенсне,

                          но строго всегда говорил,

что учатся по-настоящему

                           только на медные деньги.

Дедушка голоса не повышал никогда.

В тридцать седьмом

                             на него

                                       повысили голос,

но, говорят,

                  он ответил спокойно,

голоса собственного не повышая:

«Да,

      я работаю в пользу Латвии.

Тяжкое преступление для латыша…

Мои связи в Латвии?

                             Пожалуйста — Райнис…

Запишите по буквам:

                         Россия,

                                 Америка,

                                     Йошкар-Ола,

                                       Никарагуа,

                                          Италия,

                                            Сенегал…»

Единственное, что объяснила мама:

«Дедушка уехал.

                        Он преподает

в очень далекой северной школе».

И я спросил:

   «А нельзя прокатиться к дедушке на оленях?»

До войны я носил фамилию Гангнус.

На станции Зима

                   учительница физкультуры

с младенчески ясными спортивными глазами,

с белыми бровями

и белой щетиной на розовых гладких щеках,

похожая на переодетого женщиной хряка,

сказала Карякину

                      моему соседу по парте:

«Как можешь ты с Гангнусом этим дружить,

пока другие гнусавые гансы

стреляют на фронте в отца твоего?!»

Я, рыдая, пришел домой и спросил:

«Бабушка,

             разве я немец?»

Бабушка,

             урожденная пани Байковска,

ответила «нет»,

                     но взяла свою скалку,

осыпанную мукой от пельменей,

и ринулась в кабинет физкультуры,

откуда,

         как мне потом рассказали,

слышался тонкий учительшин писк

и бабушкин бас:

                «Пся крев,

        ну а если б он даже был немцем?