Мама и нейтронная бомба - [11]

Бетховен, по-твоему, кто — узбек?!»

Но с тех пор появилась в метриках у меня

фамилия моего белорусского деда.

Мой отец

     Александр Рудольфович Гангнус

       не носил никакой комсомольской кожанки

и более того —

              вызывающе носил галстук,

являвшийся,

           по мнению общественности,

                                    буржуазной отрыжкой,

за что был однажды чуть не исключен

из Геологоразведочного института.

Об этом отец рассказал, смеясь,

когда его

             в середине семидесятых

не пропустили в ресторан «Советский»

именно из-за отсутствия

                   «буржуазной отрыжки» на шее.

Когда я принес моей маме рукопись «Братской ГЭС»,

мама заплакала и достала из коробки «Ландрин»

одно пожелтевшее фото.

Там юная геологиня —

                              мама

неловко сидела на шелудивом коне,

подняв накомарник,

                         словно забрало,

а мой отец —

             неисправимо некомсомольский —

галантно поддерживал мамино стремя,

ей помогая спрыгнуть с коня у костра.

Мама перевернула фото и показала блеклую надпись,

сделанную отцовской рукой:

«На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год».

Мама погладила пальцем

такое далекое пламя костра

и неожиданно отдернула руку,

как будто пламя еще обжигало.

Мама,

       запинаясь,

                      подыскивала слова:

«У этого костра…

                     ты был…

                                 начат…» —

и покраснела, как девочка.

А почему разошлись моя мама и мой отец,

я не знаю…

               Наверно, дело в костре,

у которого пламя просто устало,

хотя иногда еще может обжечь

сфотографированное пламя.

Папа был после дважды женат.

Я любил всех папиных жён,

                  начиная с собственной мамы.

А еще я любил всех других женщин,

                           любивших моего папу, —

в их числе одну заведующую отделом

                           в Союзводоканалпроекте,

пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук,

обожавшую черные шляпки с розовой лентой

и себя называвшую в письмах к папе

                                             «твоя Ассоль».

Моей маме, естественно,

                                 не нравилось то,

что мне нравились жёны

                           и другие женщины папы.

Иногда осуждая меня за что-то,

мама горестно вздыхала:

                              «Вылитый отец!»

А отец, которому несвойственно было осуждать,

разводил руками:

                       «Вылитый мама!»

Поэтому

        если я окажусь гениальным,

не надо меня отливать из бронзы,

а пусть отольют

                      моих папу и маму —

и это буду

              вылитый я…

Мой отец,

         когда мама была беременна мной,

написал такие стихи,

                         и, по-моему, неплохие:

«Когда же стянется сизый дым

моих костров к берегам,

ты, наверно, пойдешь,

                               мой старший сын,

по моим неостывшим следам.

И я знаю, что там, на склоне реки,

где ты станешь поить коня,

по походке твоей, по движенью руки

узнают и вспомнят меня…»

Через сорок лет

                       я и трое моих друзей

спрыгнули с катера Лимнологического института

после двухдневной байкальской качки

на что-то,

             напоминающее землю.

Окруженное месивом грязи,

                        во мраке возникло кафе.

В просторечье — стекляшка,

        оно показалось хрустальным дворцом,

где за прозрачными стенами

                                танцевали виденья

в белоснежнейших босоножках

             и черных лакированных штиблетах

пока в фойе ожидали хозяев

                              резиновые сапоги.

Швейцар,

           по-наполеоновски скрестив руки,

спросил сквозь стекло,

                                 такой недоступный,

как бородатая царевна в хрустальном гробу:

«А чо ишо, окромя сапог?»

И мы поняли,

                что хотя мы обуты —

                                       мы босы.

Помогла моя дешёвая популярность,

ибо в этом момент заиграли мелодию «Не спеши…» —

и один из моих друзей, захлебываясь, объяснил,

что именно я,

     несмотря на пролетарскую оболочку ног, —

автор слов этой всемирно известной исторической песни,

а мои резиновые сапоги —

                    это признак слиянья с народом.

Швейцар подозрительно посопел,

                 но решил ситуацию гибко:

                                             «Тады — босиком…

А «Бухенвальдский набат», случаем, не ты сочинил?»

Мы вошли в носках,

                             как домушники,

                                                   в зал

и, спрятав неэстетичные ноги под скатерть,

робко спросили меню,

                           но угрюмая официантка

сдернула скатерть с небесного пластикового стола.

Хрустальный дворец закрывался.

                           Я был делегирован к стойке,

ибо у меня на носках

                 было меньше дырок, чем у друзей.

Пожилая буфетчица

           с фальшивой жемчужной ниткой

                                        на борцовской шее,

напоминавшая русскую тряпичную купчиху

в холостой ассизской квартире профессора из Перуджи,

меня отнюдь не восприняла как мраморного Катулла

и не протянула никакой столь вожделенной чаши.

Я решил бить на жалость.

             Я поставил на стойку левый локоть,