Мама и нейтронная бомба - [12]

а правой ладонью стал мучить своей лицо,

как это делал всегда мой папа,

когда ему очень хотелось чего-то.

И вдруг буфетчица приостановила

                          государственное дело

                                 протиранья фужеров

и, вздрогнув

       одновременно глазами и пышным телом,

спросила:

         «Постой,

                   тебя как зовут?»

«Женя…» —

          ответил я, приосанясь

и радуясь, что дырявые носки

               прикрываются буфетной стойкой.

«А маму — как?»

                  Я ответил: «Зиной…» —

не понимая,

                 при чём тут мама.

«А папа твой —

              не Александр Рудольфыч?» —

быстро спросила она,

                            побледнев,

хотя это было нельзя представить

по её купчихиным румяным щекам.

«Александр Рудольфович…» —

                                     я ответил,

уже немножечко испугавшись.

А она,

       роняя фужеры и рюмки,

перегнулась всем телом ко мне через стойку

и прошептала:

                    «А Сашенька — жив?»

«Жив…» —

          я ей в тон прошептал невольно,

и тогда она,

                улыбаясь сквозь слёзы,

засуетилась,

                 закопошилась:

«Так чо же мы тут…

                             Пойдем до избы…»

А в избе,

      поставив на стол омулька, и бруснику,

и бутылку виски «Белая лошадь»,

доскакавшую неизвестно как до её буфета.

рассказала она, что была поварихой

у костра,

             который на мамином фото,

и таскала записки из палатки в палатку,

от отца —

           к неприступной до времени маме,

и всплакнула потом,

                              ничего не добавив,

лишь вздохнула:

                        «Ну, главное, Сашенька жив…»

И я понял всё,

                    что за этим вздохом.

Я спросил:

              «Ну, а как вы меня узнали —

ведь вы же меня не видели никогда!»

А она засмеялась:

                          «Да как не узнать-то!

Только Сашенька так елозил рукою

по лицу,

           если чо-нибудь шибко хотел…»

Про эту встречу

                      я не рассказывал маме.

Отцу — рассказал,

        и он сдавленно выдохнул: «Груша!» —

а потом помрачнел

                           и ладонью

стал растерянно мучить лицо.

Я узнал от последней жены отца,

как его привезли в больницу на «скорой»

(в которой не оказалось кислородной подушки!)

и положили его в коридоре,

потому что в палатах не было места.

«Здесь сквозняк… —

          Она попросила дежурного врача: —

Нельзя ли куда-нибудь,

                                 где не дует?..»

Дежурный врач раздраженно ответил:

«Какая разница!

                        Он безнадёжен

и часа через два откинет коньки…»

Она утверждала, что в этот момент

отец открыл глаза —

                              он услышал.

Я нашёл

            этого дежурного врача

через месяц после отцовской смерти.

Я спросил его только:

                              «Вы Яснихин?» —

«Да, Яснихин… —

          ответил он в недоуменье. —

                                            А что?» —

«Ничего.

      Я просто хотел взглянуть вам в глаза».

У него были ясные спортивные глаза

                        учительницы физкультуры.

Папа,

      я поднимаю твой гроб

           вместе с твоими сослуживцами

                            из Союзводоканалпроекта,

от которых не зависит только одно

                         ирригационное сооруженье —

Лета.

Папа,

      я кладу твои немногие,

                                   но честные ордена

на принесённую мной слишком поздно

                                кислородную подушку.

Папа,

      я бросаю на крышку твоего гроба

                                 комья зелёного шара.

Папа, а если взорвётся нейтронная бомба —

к могиле твоей

                     тебя помянуть

                                          подползёт

только старенькая комсомольская кожанка мамы,

обнимая надгробный камень

                                     рукавами пустыми,

и придёт мой пиджак

                   с торчащей из кармана поллитрой,

которую нечем

                   и некому

                          будет вытащить из кармана,

и только фальшиво-жемчужные бусинки,

                     падая с тени буфетчицы Груши,

зазвенят о надгробный камень,

                              как настоящий жемчуг.

Папа,

     я, как японская девочка,

             сделаю из стихов Исикавы Такубоку,

а ещё из писем,

   которые Груша носила из палатки в палатку,

а ещё из учебника геометрии «Гурвиц — Гангнус»

бумажного журавля,

                       летящего грудью на бомбы.

Папа,

      я работаю и пользу России,

                                          Америки,

                                                    Йошкар-Олы,

Никарагуа, Италии, Сенегала,

даже не знающих о том,

                 что они составляют фамилию Райнис.

Папа,

       я работаю в пользу Латвии,

как работал когда-то мой дед.

11

Другой мой дед —

         белорус Ермолай Наумович Евтушенко —

носил два ромба перед второй мировой,

а в первую мировую был

                   полным георгиевским кавалером,

Я помню его в галифе

                             и сапогах со скрипом,

с коротким седеньким ежиком,

                                с раздвоинкой на носу,

с кривыми крепкими ногами

                                   старого кавалериста.