Мама и нейтронная бомба - [14]

                                  и згинул…»

И бабка Ганна выпила второй стакан первака

и спросила:

                 «А ким ты працуешь?» —

«Пишу стихи». —

                      «А што яно такое?»

Я пояснил: «Ну как песни…» —

                         а бабка Ганна засмеялась:

«Дык песни пишуть для задавальненья…

                                   Якая же гэто праца!»

А потом бабка Ганна выпила третий стакан первака.

Я спросил: «Не много?» —

            «Дык я же з Палесья — я паляшучка!

А тябе повезло, унучек,

                 што твоя родня — добрыя люди.

Не дай бог мы были б якие-небудь уласовцы

                                                ци спекулянты!»

И бабка Ганна подняла сарафан не стесняясь

и показала на старческих высохших желтых грудях

                                                    ожоги:

«Гляди, унучек,

               гэто ад фашистских зажигалок.

Мяне пытали, дзе партизаны…

                      Але я не сказала ничого…»

А потом бабка Ганна выпила четвертый стакан первака

и спросила:

           «А ты бывал у других краинах?» —

«Бывал». —

        «А сустракал там яще Явтушенок?» —

«Нет, не встречал…

     А что, разве есть Евтушенки — эмигранты?»

И бабка Ганна выпила пятый стакан первака.

«Ды я гавару не аб радне по прозвищу —

                                        аб радне по души.

И кали дзе-нибудь —

                             у Америцы ци у Африцы

ёсць добрыя люди —

                      мне здаёцца —

                              яны усе Явтушенки…

И ты не стамляйся

             шукать радню по белому свету.

Шукай родню,

        и завсёды родню отшукаешь,

як нас отшукал,

            и за гэто дякую,

                              унучек…»

И заплакала бабка Ганна,

и заплакала бабка Евга,

и заплакали все шестьдесят Явтушенок,

и заплакал спасенный бабкой от деда Ярмолы

изможденный Христос на иконе,

                                       похожий

на белоруса из поэмы Некрасова «Железная дорога».

Бабка Ганна,

      над могилой твоей голубые шапки

из незабудочных глаз твоих внуков.

Бабка Ганна,

        белорусская бабушка

                           и бабушка всего мира,

если в Белоруссии был убит каждый четвертый,

то в будущей войне

                может быть убитым каждый.

Бабка Ганна,

      ты живая не была ни в каких заграницах.

Пустите за границу

             хоть мертвую бабку Ганну —

крестьянскую Коллонтай партизанских болот!

Товарищи,

        снимите шапки —

                  характеристика бабки Ганны

написана фашистскими зажигалками

                                             на её груди!

Эпилог

Сто тридцать два яйца,

          проколотых личной иголкой дуче

и выпитых им для смазки

                                 голосовых связок,

в маленькой траттории

                         сохраняются религиозно

как самое белоснежное,

                          оставленное фашизмом.

Каменный профиль дуче

                         рядом высечен в скалах.

Профиль взрывали-взрывали,

                 да только чуть нос повредили.

В яйцах фашистские знаки,

                       словно змееныши скрыты,

и надписи прямо на стены

                          из скорлупы выползают:

«Мы сына назвали Бенито… —

                Джузеппе с Терезой из Пизы».

«Да здравствует дуче! —

       Марчелло семнадцати лет из Навоны»,

«Гордимся, что жили в эпоху

                                  великого человека

и с именем этим сражались… —

                            Неапольские ветераны».

Какая проклятая глупость

                в любви к фальшивым великим!

Великих диктаторов нет.

           Зачем на их профили тратить скалы!

А я называю великой

                   мою белорусскую бабку Ганну,

которая была диктатором

                               только гусей и куриц.

Это летит не ангел

                      над шоссе Перуджа — Ассизи:

это летит,

        облака загребая рукавами,

                          старенькая кожанка мамы

с кусочком утреннего солнца

                   в дырке от мопровского значка,

а на руках участников марша мира

              качается не деревянная богоматерь,

а бабка Ганна из партизанского Полесья

с мопровскими значками ожогов

                          на высохшей желтой груди.

Бабку Ганну несут подростки с фабрики «Перуджина»,

где они,

     как скульпторы,

            шлепают до глыбам теплого шоколада,

и бабка Ганна их спрашивает:

                                    «А можете зробить

петушков на палочке для усих моих унуков?»

Бабку Ганну несут рабочие с фабрики «Понти»,

сотни раз обвившие шар земной

                           золотыми нитями спагетти,

а бабка Ганна им пальцем грозит:

                                        «У Хомичах наших

я шо-то такой вермишели не сустракала…»

Бабку Ганну несут студенты университета Перуджи,

изучающие Кафку,

                   структуру молекул

                                            и кварки,

а бабка Ганна знает не Кафку,

                        а лишь огородную кадку

и про кварки, наверно, думает,

                                     что это шкварки.

Бабку Ганну несут

                         и Толстой

                                       и Ганди,

и превращается непротивление —

                                     в сопротивленье.