Мама и нейтронная бомба - [6]

                  итальянскими сапогами,

японскими проигрывателями,

                       датским баночным пивом,

где будет всё,

                  но исчезнет одно —

                                          покупатель.

Подушки начнут воровать из музеев

                         неандертальские черепа.

Рубашки

     сами себя напялят

                         на статуи и скелеты.

Детские коляски будут качать

          заспиртованных младенцев из мединститутов.

Бритвенные лезвия

                      захотят зарезаться

                                           от одиночества.

Состоится массовое повешение

                                галстуков на деревьях.

Книги устроят самосожжение,

                           тоскуя по глазам и пальцам.

Вещи, возможно, адаптируются.

              Вещи сами начнут ходить в магазины

и, наверно, устроят всемирную свалку,

когда пройдёт непроверенный слух,

что в каком-нибудь магазине на окраине

                                       «выбросили» человека.

Вещи обязательно политически перессорятся,

и, возможно, какой-нибудь зарвавшийся холодильник

придумает новую нейтронную бомбу,

уничтожающую только вещи

и оставляющую целехонькими

                                          людей…

Но что останется,

                      если людей не осталось?

Поднявший атомный меч

                         от него и погибнет!

7

Над обезрыбевшим Тибром ночью

витают не призраки легионеров,

а наркоманов дрожащие тени,

с ноздрями, белыми от кокаина,

с руками, исколотыми насквозь.

По старой своей подмосковной привычке,

я каждое утро бегал над Тибром

и слышал люд кедами тоненький хруст.

Я остановился однажды

                                 и вздрогнул,

увидев десятки разбитых ампул

и одноразовых шприцев,

                                   а рядом

валявшееся в итальянской крапиве

чье-то растоптанное лицо.

Лицо было русским.

                          Было крестьянским,

с красным гончарным загаром работы,

с белыми лучиками морщинок

возле особенных —

                          вдовьих глаз,

чуть притененных белым платочком

в черную крапинку —

                            будто остался

пепел войны на платке навсегда.

А почему глаза были вдовьи —

я объяснить бы не смог, наверно,

но женщина эта сноп обнимала

на поле,

            остриженном по-солдатски,

и так прижималась к снопу головой,

словно к чему живому,

                                 родному,

будто она прижималась к мужу,

войной отобранному у неё.

Эта вдова оказалась в Риме

среди пейзажных цветных фотографий

на смятой рекламке Аэрофлота,

кем-то забытой на берегу.

Был скомкан в гармошку Василий Блаженный,

разодраны тоненькие берёзы,

и грязный оттиск чьего-то ботинка,

как штемпель забвенья,

                              лежал на лице.

Подошва неведомого наркомана

на это лицо невзначай наступила,

когда, закатав свой левый рукав,

он правой рукой вводил себе в вену

забвенье о будущем атомном пепле,

который возможен,

                        если возможно

забвенье о пепле прошедшей войны.

Забвенье уроков истории —

                                       это

не что иное,

                как наркоманство.

Какая разница, что за наркотик:

ампула

            или просто поллитра

за пазухой у наркомана футбола!

А телевизорные наркоманы!

Для них телебашни —

                         гигантские шприцы,

вкалывающие под кожу забвенье.

И даже невинный зубной порошок —

наркотик,

             если трусливый язык

держат за вычищенными зубами.

Мебель,

            сервизы,

                        машины —

                                    для многих

это наркотики в твердом виде.

Были бы в жидком виде дубленки,

шприцем

            их впрыскивали бы под кожу

жалкие наркоманы вещей!

А наркоманы власти и денег!

Неужто всемирным штемпелем чёрным

подошва атомного наркомана

наступит

            сразу

                    на все

                             лица,

как на крестьянское вдовье лицо?!

«Да,

     наркомания — это проблема…» —

кто-то вздохнул у меня за спиной.

Это сказал пожилой итальянец,

привязывая пропотевшую майку

вокруг добродушного живота

и прямо на россыпи ампул разбитых

перешнуровывая свой кед.

«А может быть, —

                        он усмехнулся, —

                                         мы с вами

тоже немножечко наркоманы?

Бегаем как сумасшедшие утром,

а не убежишь от себя никуда!

Так спрашивается —

                      для чего нам бегать?»

Но все-таки он побежал,

                                  и неплохо.

Сквозь кеды просматривался артрит,

но икры пружинили как молодые,

и капли с облезлого носа летели

в крапиву

            на ампулы и на песок.

И я побежал.

                  Через Тибр перепрыгнул

и оказался в Москве у киоска,

где мама раскладывала газеты,

как будто бы свой ежедневный пасьянс.

Я тихо сказал ей: «Одну «Вечерку»…»

«Послезавтрашнюю?» —

                            спросила мама,

не поднимая усталых глаз

и голос мой не узнав из-за шума.

Я оторопел.

                  Мне порой давали

в редакциях завтрашние газеты,

но послезавтрашние —

                               никогда.

Я потоптался.

                   Сказал: «Не надо…

Лучше вчерашнюю, если можно…»

И мама вздохнула грустно и горько:

«Никто послезавтрашних не берет…»