Малина - [49]

Звонок — должно быть, это Малина, но нет, это Иван.

Почему ты дома, я пытался туда

Мне пришлось неожиданно, это было срочно, я только что

Что-нибудь не так, а у нас тут, да, они шлют тебе привет

Там тоже была прекрасная погода, и очень

Но ты же все время, но раз уж так было необходимо

Жалко, что и говорить, но, к сожалению, я вынуждена

Мне надо заканчивать, мы должны сейчас

Ты послал мне открытку, если еще нет, тогда

Я напишу тебе на Унгаргассе, конечно, непременно

Да это не так уж важно, если можешь, ну тогда

Могу, конечно, береги себя, не вздумай мне

Нет, безусловно нет, мне надо уже заканчивать!

Малина вошел в комнату. Он держит меня. Я могу опять держаться за него. Я привязана к нему и все сильнее за него цепляюсь. Там я чуть было не сошла с ума, нет, не только на озере, в кабине тоже, чуть было не сошла с ума! Малина держит меня, пока я не успокаиваюсь, я успокоилась, и он спрашивает:

— Что тебе вздумалось это читать?

— Интересуюсь, — говорю, — меня это начинает интересовать.

— Ты и сама в это не веришь! — замечает Малина.

— Пока ты мне еще не веришь, и ты прав, но могу же я в один прекрасный день начать интересоваться тобой, всем, что ты делаешь, думаешь и чувствуешь!

Малина многозначительно улыбается:

— Ты и сама в это не веришь.

Пусть оно начинается, это самое длинное лето. Улицы пустынны. В глубоком дурмане могу я ходить по этой пустыне, большие порталы — на возвышении за памятником Альбрехту и на Йозефсплац[59] — будут закрыты, не могу вспомнить, что я когда-то там искала — картины, картоны, книги? Я бесцельно брожу по городу, ведь когда ходишь, это чувство становится ощутимым, и отчетливее всего, как некое потрясение, я ощущаю его на Имперском мосту через Дунайский канал, куда я однажды бросила кольцо. Я обвенчана, дело, должно быть, дошло до венчания. Больше я не стану ждать открыток с Мондзее, я наберусь терпения, если я по-прежнему так спаяна с Иваном, то не могу уже просто оторвать его от себя, ибо, вопреки разуму, мое тело обречено, оно пригвождено к этому кресту и постоянно, кротко и болезненно на нем трепыхается. Это будет длиться всю жизнь. В Пратере один из сторожей любезно говорит мне: «Вам нельзя здесь оставаться ночью, среди этой шпаны, ступайте домой!»

Лучше всего мне пойти домой, и вот в три часа утра я стою, прислонясь к дверям дома 9 по Унгаргассе, по бокам у меня — львиные морды, потом я еще немного стою у дверей дома 6, в своей крестной муке глядя на дом № 9 выше по улице, видя перед собой свой крестный путь, по которому я опять добровольно прошла от его дома до моего дома. Наши окна не светятся.

Вена молчит.

Глава вторая. ТРЕТИЙ МУЖЧИНА

Пусть Малина спрашивает меня обо всем. Но я отвечаю, не дожидаясь вопроса. Место действия на сей раз не Вена. Это такое место, которое называется Везде и Нигде. Время действия — не сегодня. Времени вообще больше нет, ведь это могло быть вчера, могло быть давно, это может быть опять, быть всегда, кое-чего никогда не было. Для единиц этого Времени, в которое впадают другие времена, меры нет, и нет меры для безвременья, в котором разыгрывается то, что никогда не существовало во Времени.

Пусть Малина узнает все. Но я уточняю: это сны сегодняшней ночи.

Распахивается большое окно, самое большое из всех, какие я когда-либо видела, но выходит оно не во двор нашего дома на Унгаргассе, а на мрачную гряду облаков. Под облаками могло бы простираться озеро. У меня закрадывается подозрение, какое это может быть озеро. Но теперь оно не замерзшее, новогодняя ночь позади, и полный вдохновения сводный мужской хор, стоявший когда-то на льду посреди озера, исчез. А озеро, которого не видно, окаймлено множеством кладбищ. Крестов на них нет, но над каждой могилой клубятся темные испарения, самих могил, досок с надписями не разглядеть. Мой отец стоит возле меня и снимает руку с моего плеча, потому что к нам подошел старик-могильщик. Отец взглядом что-то ему приказывает, и под действием этого взгляда могильщик испуганно оборачивается ко мне. Он хочет говорить, но долго лишь беззвучно шевелит губами, и я слышу только последнюю фразу:

— Это кладбище убитых дочерей.

Он не должен был мне этого говорить, и я плачу горько.

Большая и темная комната, нет, это зал с грязными стенами, он мог бы находиться в замке Гогенштауфенов в Апулии. Потому что нет в этом зале ни окон, ни дверей. Меня запер здесь отец, и я хочу спросить, что он намерен со мной делать, но у меня опять не хватает мужества, и я еще раз оглядываю зал, должна же тут быть какая-нибудь дверь, одна-единственная дверь, чтобы я могла выйти на волю, но я уже начинаю понимать: ничего нет, никакого отверстия, — отверстий больше нет, ибо к каждому из них, по всем стенам, приделан, приклеен черный шланг, словно поставлены гигантские пиявки, которые хотят что-то высосать из стен. Как это я не заметила шланги раньше, ведь они наверняка были здесь с самого начала! Я была так слепа в полумраке, продвигалась ощупью вдоль стен, чтобы не потерять из виду отца, чтобы вместе с ним отыскать дверь, но вот я нахожу его и говорю: «Дверь, покажи мне дверь». Отец спокойно снимает со стены первый шланг, я вижу круглую дыру, в которую пускают газ, и я сжимаюсь, а отец идет дальше, снимая со стены один шланг за другим, и, еще не успев закричать, я уже вдыхаю газ, все больше газа. Я в газовой камере, это она, самая большая газовая камера в мире, и я в ней одна. Газу не сопротивляются. Отец исчез, он знал, где дверь, но мне ее не показал, и в то время как я умираю, умирает мое желание увидеть его еще раз и сказать ему только одно. «Отец, — говорю я ему, когда его уже здесь нет, — я бы тебя не выдала, я бы никому ничего не сказала». Здесь не сопротивляются.