Малина - [51]

Я: (и я плачу горько). Я в самом деле здесь. И ты в самом деле здесь!

Малина: Господи, почему ты все время твердишь: «отец, отец»?

Я: Хорошо, что ты мне напомнил. Но дай как следует подумать. Укрой меня. Кто может быть моим отцом? Ты, например, знаешь, кто твой отец?

Малина: Оставим это.

Я: Допустим, что у меня есть какое-то представление. А у тебя разве нет?

Малина: Ты пытаешься вывернуться, хитришь?

Я: Возможно. Мне ведь хочется разок провести и тебя. Скажи мне одно. Как ты догадался, что мой отец — не отец мне?

Малина: Кто твой отец?

Я: Этого я не знаю, правда, не знаю. Ты же умнее, ты всегда все знаешь, своим всезнанием ты доводишь меня до умопомрачения. А самого себя — не доводишь? Ах нет, конечно, никогда. Согрей мне ноги, вот спасибо, у меня только ноги онемели.

Малина: Кто он?

Я: Никогда не скажу. Да и не могла бы, я же не знаю.

Малина: Знаешь, поклянись, что не знаешь.

Я: Я никогда не клянусь.

Малина: Тогда я тебе скажу, ты меня слышишь, я скажу тебе, кто он.

Я: Нет. Нет. Никогда. Никогда мне этого не говори. Принеси мне лед, холодное мокрое полотенце на голову.

Малина: (уходя). Ты мне скажешь, можешь быть уверена.

Среди ночи тихо скулит телефон, он будит меня вместе с криками чаек, в которые вторгается рев реактивных двигателей «боинuов». Это звонок из Америки, и я с облегчением отзываюсь: «Алло». Темно, вокруг что-то трещит; я на озере, где начинает таять лед, оно было глубоко-глубоко промерзшее, а теперь я повисла в воде на телефонном проводе, держусь еще только за этот кабель, который меня соединяет. «Алло!» Я уже знаю, это звонит мой отец. Озеро, наверно, скоро совсем очистится, но я на острове, который далеко от берегов и от всего отрезан, никаких катеров тоже нет. Мне хочется крикнуть в телефон: «Элеонора!» Хочется позвать сестру, но на том конце провода может быть только отец. Мне так холодно, но я жду с трубкой в руках, то погружаясь, то всплывая, связь есть, Америку слышно хорошо, в воде можно говорить по телефону через океан. Я говорю торопливо, захлебываясь, глотая воду: «Когда ты приедешь? Я здесь, да, здесь, ты же знаешь, как это ужасно, никакого сообщения уже нет, я отрезана, я одна, нет, катера больше не ходят!» И, дожидаясь ответа, я вижу, что солнечный остров окутала тьма, кусты олеандра поникли, вулкан оброс кристаллами льда, он тоже замерз, — прежнего климата уже нет. Отец на том конце провода смеется. Я говорю: «Я отрезана, так приезжай же, когда ты приедешь?» Он смеется и смеется, как в театре, наверно, там он и научился так жутко смеяться: «Ха-ха-ха». Без конца: «Ха-ха-ха». «Теперь ведь так уже никто не смеется, — говорю я, — ни один человек, перестань». Но отец не перестает смеяться, как придурок. «Могу я сама тебе позвонить?» — спрашиваю я только для того, чтобы прекратить эту комедию. Ха-ха. Ха-ха. Пока смех продолжается, остров уходит под воду, это видно со всех континентов. Мой отец подался в театр. Бог — это представление.

Отец случайно еще раз зашел домой. У моей матери в руках три цветка, это выкуп за мою жизнь, цветы не красные, не синие, не белые, но они сорваны ради меня, и мать швыряет первый цветок отцу, прежде чем он успевает к нам подойти. Я знаю, что она права, она должна швырнуть ему эти цветы, но теперь я понимаю, что она все знает. Кровосмешение, это было кровосмешение, но я все-таки хотела бы попросить у нее остальные цветы, и я в смертельном страхе смотрю на отца, — чтобы отомстить и матери тоже, он вырывает у нее из рук остальные цветы, наступает на них, топчет ногами, как, бывало, в бешенстве топал прежде, он топает и топчет цветы, будто это клопы, которых надо раздавить, настолько его еще интересует моя жизнь. Я не могу больше на него смотреть, я цепляюсь за мать и начинаю кричать, да, это был он, это было кровосмешение. Но потом я замечаю, что не только мать не издает ни звука и не шевелится, но и мой собственный голос с самого начала оказывается беззвучным, я кричу, но меня же никто не слышит, слышать нечего, я только разеваю рот, голоса отец лишил меня тоже, я не могу произнести слово, какое хочу бросить ему в лицо, и в этом напряжении, с сухим разинутым ртом, я чувствую, как на меня опять находит, я знаю, я схожу с ума, но чтобы не сойти с ума, я плюю в лицо своему отцу, только во рту у меня больше нет слюны, из моих уст до него едва долетает дуновение. Мой отец неприкасаем. Он невменяем. Мать молча выметает растоптанные цветы, этот мелкий мусор, чтобы в доме было чисто. Где в этот час моя сестра, где она? Нигде в доме я не видела моей сестры.

Отец отбирает у меня ключи, выбрасывает через окно на улицу мои платья, но я сразу же отдаю их в Красный Крест, предварительно вытряхнув из них пыль, мне ведь надо еще раз зайти в дом, я видела, как туда вошли его сообщники. Первый уже бьет тарелки и стаканы, но несколько стаканов отец отставил в сторону, и когда я, дрожа, вхожу в дверь и приближаюсь к нему, он берет один из них и бросает в меня, потом еще один прямо на пол передо мной, он бросает и бросает в меня стакан за стаканом, целится он тщательно, но в меня попадает лишь несколько осколков, кровь тонкими струйками стекает со лба, с уха, брызжет с подбородка, кровь пачкает платье, — несколько мельчайших осколков прошили ткань, — с колен у меня капает тише, но я чего-то хочу, я должна ему это сказать. Он говорит: «Не уходи, не уходи и смотри!» Я уже ничего не понимаю, знаю только, что повод для страха у меня есть, но мои опасения рисовали мне еще не самое худшее, — ведь отец приказывает сломать мои книжные стеллажи, да, он так и говорит: «Ломайте», а я хочу заслонить собой книги, но его сообщники, ухмыляясь, становятся у полок, я бросаюсь перед ними на пол и говорю: «Только оставьте в покое мои книги, только не трогайте книги, со мной делайте что хотите, делай что хочешь, ну выбрось меня из окна, ну попробуй еще раз, как тогда!» Но отец делает вид, будто он ничего не помнит о тогдашней попытке, он начинает брать по пять-шесть книг разом, как стопку кирпичей, и бросать их с размаху в старый шкаф, так что они летят вверх тормашками. Сообщники своими застывшими окоченелыми пальцами отдирают полки от стен, все с грохотом валится вниз, какое-то время надо мной планируют посмертная маска Клейста и портрет Гёльдерлина, под которым написано: «Тебя, Земля, люблю я, ведь ты печалишься со мною вместе!» Я успеваю поймать только эти изображения и прижимаю их к себе, в воздухе кружатся томики Бальзака, «Энеида» вылетает из переплета, Лукреция и Горация сообщники пинают ногами, однако один из них, не зная, что он берет в руки, принимается снова аккуратно, стопками складывать кое-какие книги в углу, отец толкает его в бок (где-то я видела этого человека раньше, это он испакостил мне одну книгу на Беатриксгассе) и дружески говорит ему: «Ну что, ты, наверно, тоже был бы не прочь с нею, а?» И тут отец мне подмигивает, и я знаю, что он имеет в виду, потому что тот парень смущенно улыбается и говорит, да, ему хочется, и мне в угоду он делает вид, будто намерен теперь хорошо обращаться с моими книгами, но я, полная ненависти, вырываю у него из рук французские книги, ведь мне дал их Малина, и говорю: «Вам я не достанусь!» А отцу я говорю: «Ты же всегда всех нас продавал». Но отец рычит: «Что, теперь ты вдруг расхотела, ну я тебя, я тебя!»