Малина - [47]

Атти смягчило мое участие, и теперь вон тот яхтсмен уже не так смешно сидит у себя на палубе, только ему надо еще дальше отсесть назад, ну наконец-то, теперь он двинул вперед. Давай, давай! Он так уютно устроился, говорю я, но Атти, снова раздраженный, говорит, что ничего уютного тут нет, этот парень думает только о ветре и о своей яхте, а я смотрю на небо и, пытаясь оживить свои познания в планерном спорте, вспоминаю, что такое термический ветер, как обстоит дело с восходящими тепловыми потоками, и перевожу взгляд — картина меняется, озеро уже не такое, как было, сверкающее или свинцово-серое, ведь эти темные полосы что-то значат, вот две яхты уваливаются под ветер, воздух опять почти неподвижен, и они пытаются наполнить паруса. Мы опять какое-то время идем за ними следом, до последнего буя, — становится прохладно. Атти полагает, этой регате дадут «отмену», нет же никакого смысла продолжать, продолжать действительно нет смысла, Атти-то знает, почему он не участвует в этой регате. Мы едем домой, нас подбрасывает на более высокой волне, но Атти вдруг выключает мотор, потому что навстречу нам плывет Лайбл, он тоже здесь, в Санкт-Гильгене, а я спрашиваю Атти: «Что это там за большой пароход?» Атти кричит: «Да какой это пароход, это же…»

Оба приятеля начинают махать друг другу. Привет, Альтенвиль! Привет, Лайбл! Наши суда сблизились, мужчины оживленно болтают, Лайбл еще не вывел свои яхты. Атти приглашает его завтра прийти к нам обедать. Еще одним больше, думаю я, значит, это и есть неотразимый коротышка Лайбл, который на своем катамаране побеждает во всех регатах, я почтительно киваю ему — кричать, как Атти, я не могу — и временами посматриваю в зеркало заднего вида. Ведь сегодня вечером этот Лайбл наверняка разнесет по всему Санкт-Гильгену, что он видел Атти не с Антуанеттой, а с какой-то блондинкой. Победительный господин Лайбл не может знать, что Антуанетте сегодня непременно надо к парикмахеру, что ей вообще совершенно все равно, с кем Атти гоняет по озеру, потому что он уже три месяца думает только об озере и о парусниках, — этим Антуанетта с глазу на глаз скорбно делится с каждым: только об этом чертовом озере, больше вообще ни о чем.

Поздно вечером нам приходится еще раз выходить на озеро, идти со скоростью тридцать или тридцать пять узлов из-за того, что Атти договорился о встрече с парусным мастером. Ночь холодная, Антуанетта от нас избавилась, ей надо на премьеру «Имярека»[57]. А я все время слышу музыку: «В мечтах о светлых далях…», я нахожусь в Венеции, я думаю о Вене, я смотрю на поверхность воды и смотрю вглубь, в темные истории, в которые вовлекаюсь. Разве Иван и я — темная история? Нет, темная история не он, а одна я. Слышен только шум мотора, на озере прекрасно, я встаю, крепко держась за раму ветрового стекла, на другом берегу я вижу скудную цепочку огней, затерянных и заспанных, и мои волосы развеваются на ветру.

… и кроме нее не было ни живой души, она совсем растерялась… казалось, будто все пришло в движение, волны ивняка, протоки стали прокладывать себе русло… в ней поднялась неведомая тревога и тяжело легла на сердце…

Не будь попутного ветра, плакать бы мне горько на пути в Санкт-Гильген, но мотор вдруг начинает барахлить и затихает совсем, Атти бросает якорь, он мне что-то кричит, и я слушаюсь, я научилась тому, что на борту надо слушаться. Только один имеет здесь право голоса. Атти не может найти запасную канистру с бензином, а я думаю о том, что со мной будет — всю ночь на лодке, в такой холод? Нас ведь никто не видит, мы еще далеко от берега. Но тут мы наконец находим канистру, воронку тоже. Атти идет на нос, а я держу фонарь. Я уже не уверена в том, что на самом деле хочу еще пристать к какому-то берегу. Однако мотор заводится, мы выбираем якорь и молча едем домой, — Атти ведь тоже понимает, что иначе нам пришлось бы всю ночь провести на воде. Антуанетте мы ничего не говорим, передаем выдуманные приветы из Санкт-Гильгена, невесть от кого, имена я забыла. Я все больше забываю. За ужином не могу вспомнить, что должна была или хотела передать Эрне Дзанетти, которая ездила с Антуанеттой на премьеру, начинаю, на пробу, с привета от г-на Копецки из Вены. Эрна удивлена: «Копецки?» Я прошу извинения, это, видимо, ошибка, кто-то передал ей привет из Вены, возможно, Мартин Раннер. «Это может быть, это бывает», — снисходительно говорит Эрна. Я продолжаю вспоминать в течение всего ужина. Нет, это было все-таки что-то другое, видимо, более важное, не приветы, возможно, я должна была что-то попросить у Эрны, — не план Зальцбурга, не карту озер и Зальцкаммергута, не адрес парикмахера или аптекарского магазина. Боже ты мой, что же я такое должна была сказать Эрне или спросить у нее? Мне ничего от нее не надо, но я должна была что-то у нее спросить. Пока мы пьем мокко в большой зале, я все еще смотрю на Эрну с сознанием своей вины, ведь я никогда не вспомню. Я больше ничего не могу вспомнить о людях, которые меня окружают, я забываю, забываю уже имена, приветы, вопросы, сообщения, сплетни. Не нужно мне никакого Вольфгангзее, не нужно никакого отдыха, я задыхаюсь, когда наступает вечер и начинается непринужденный разговор, обстоятельства выступают не в их реальных четких очертаниях, а лишь пунктиром, я задыхаюсь от страха — от страха перед потерей, мне еще есть что терять, я могу потерять все, вот что единственно важно, я знаю, как это называется, и я неспособна рассиживаться здесь у Альтенвилей вместе с другими людьми. Завтракать в постели приятно, бегать вдоль озера — полезно, ходить в Санкт-Вольфганг за газетами и сигаретами — хорошо и бесполезно. Но сознавать, что каждого из этих дней мне когда-нибудь будет страшно недоставать, что я буду кричать в ужасе от того, что так провожу эти дни, в то время как на Мондзее идет жизнь… Этого будет уже не исправить.