Малина - [36]

Обычно же большинству людей я говорю «вы», говорить «вы» для меня внутренняя потребность и к тому же проявление осторожности, но я располагаю по меньшей мере двумя родами «вы». Одно «вы» предназначено для большинства людей, другое, опасное, богато инструментованное «вы», — я никогда не могла бы адресовать его Малине и никогда — Ивану, — предназначено мужчинам, которые могли бы войти в мою жизнь, не будь Ивана. Ради Ивана я прячусь за этими волнующими «вы», и меня за ними не видно. Это «вы» трудно описать, иногда люди понимают, редко, правда, но все же понимают всю его напряженность, которой никак не может обладать товарищеское «ты». Ведь я конечно же говорю «ты» самым разным людям, потому что с одними училась в школе, с другими в университете, с третьими вместе работала, но это ничего не значит. Мое «вы», возможно, сродни «вы» Фанни Гольдман, которая якобы — конечно, только по слухам — упорно говорила «вы» всем своим любовникам. Разумеется, она обращалась на «вы» также ко всем остальным мужчинам, которые не могли стать ее любовниками, и, говорят, любила одного человека, которому адресовала свое прекраснейшее «вы». Женщины вроде этой Гольдман, о которых непрестанно болтают, не могут этого ни изменить, ни отменить, просто в один прекрасный день по городу начинает ходить разговор: «Вы что, с луны свалились? Как, вы этого не знали? Самых обожаемых своих любовников, а их было не так мало, она отпускала, бросив им свое неподражаемое «вы»!» Даже Малина, который никогда не говорит о людях ни хорошо, ни плохо, упоминает, что сегодня познакомился с Фанни Гольдман, она тоже была в гостях у Иорданов, и нечаянно роняет: «Я никогда не слышал, чтобы женщина так красиво говорила «вы».

Меня совсем не интересует, что Малина думает о Гольдман, не станет же он нас сравнивать, ведь, в конце концов, эта женщина обучалась сценической речи, а я не развивала у себя брюшное дыхание, не умею модулировать слова по своему вкусу и делать художественные паузы. О чем же теперь, когда скоро уже надо будет идти спать, должна я, охваченная страхом, говорить с Малиной, с чего начать, если я всего-то и сделала, что познакомилась с двумя детьми, которые опять-таки Малину нисколько не интересуют. О том, что происходит еще, что он называет моими маленькими историями, нельзя говорить вообще. События в мире и в городе не должны обсуждаться, при Малине — нет, мы же не сидим за трактирным столом. Говорить я вправе обо всем, что меня окружает, что меня осаждает. Бывает ли духовная экспроприация? Имеет ли экспроприируемый, если такая экспроприация существует, право на последние усилия мысли? Есть ли в них еще смысл?

Я вправе спрашивать о самых невозможных вещах. Кто изобрел письмо? Что такое письмо? Является ли оно собственностью? Кто первым потребовал экспроприации? Allons nous à l'Esprit?[35] Принадлежим ли мы к низшей расе? Следует ли нам лезть в политику, ничего больше не делать и быть жестокими? Прокляты ли мы? Приходим ли мы в упадок? Малина встает, он допил мой стакан. В глубоком опьянении я засну и отложу свои вопросы до утра. Ночью я буду поклоняться зверям, посягать на высшие святыни, цепляться за всякую ложь, во сне я стану зверем и дам себя убить, словно зверя.

Пока я засыпаю, мне что-то ударяет в голову, что-то вспыхивает, искрится, помрачая сознание, это опять угроза, чувство уничтожения, и я очень резко говорю Ивану, которого здесь нет: Малина — никогда, Малина не такой, ты его не понимаешь. Я еще никогда не говорила резкостей Ивану, никогда не скажу их вслух. Разумеется, Иван не говорил ничего плохого о Малине, о котором он вообще не думает, и как бы он мог завидовать Малине, тому, что он живет здесь со мной? Потому он и не упоминает Малину, как не говорят в семье, из чувства такта, об осужденном или душевнобольном, и если у меня временами делается отсутствующий взгляд, то лишь из-за того, что мысль о Малине вызывает ужасное напряжение, и это доброе, чистое недоразумение господствует над нами троими, да, оно господствует, оно управляет нами. Мы единственные управляемые, кому хорошо, мы живем в таком плодотворном заблуждении, что ни один из нас никогда не возвышает голос против другого и против господства. Поэтому другие люди, вокруг, нас парализуют, ибо они присваивают себе права, ибо у них отнимают права или незаконно им в оных отказывают, ибо в своем бесправии они постоянно восстают друг против друга. Иван сказал бы: «Все эти люди отравляют друг другу жизнь». Малина сказал бы: «Все эти люди с их заемными взглядами при нынешних высоких ставках будут дорого расплачиваться».

Мои заемные взгляды уже идут на убыль. Я все легче расстаюсь с Иваном и все легче нахожу его снова, потому что думаю о нем уже без прежнего властолюбия, могу даже на несколько часов выпустить его из своих мыслей, а чтобы ему не приходилось во сне беспрерывно растирать себе запястья и щиколотки, я его больше не сковываю или сковываю некрепко. Он уже не так часто морщит лоб, морщины у него разглаживаются оттого, что диктатура моих взглядов и моих ласк смягчилась, я только на миг очаровываю и околдовываю его, дабы мы могли разойтись с чувством облегчения, один выходит из дверей, другой садится в свою машину и что-то бормочет: «Если сейчас без двадцати четыре, то я еще вовремя доберусь до территории ярмарки, а ты?» — «Я тоже еще вполне успею, нет, ничего особенного, завтра я кое с кем поеду в Бургенланд, нет, без ночевки, я еще не знаю, что мои друзья…» Тишайшее бормотанье, поскольку один не знает про другого, что там за дела с этими друзьями, с ярмаркой и Бургенландом, к какой жизни относятся эти слова. Я обещала Ивану впредь надевать только такие платья, которые делают меня красивой и счастливой, еще я впопыхах обещала Ивану регулярно есть и не пить. В крайней спешке дала я слово Ивану, что буду спать, отсыпаться, очень крепко спать.