Малина - [23]

Как это было? Очень интересно

Ах так, ну-ну, и ты?

Ничего особенного, но было интересно

Ложись-ка ты пораньше спать

Так ведь зеваешь ты, это тебе пора спать

Не собираюсь, я еще не знаю

Нет, но я ведь должна утром

Ты действительно должна утром?

Я сижу дома одна и, заправив в машинку лист бумаги, бездумно печатаю: «Смерть придет»[15].

Фрейлейн Еллинек оставила мне на подпись письмо.

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь!

Благодарю вас за прошлогоднее письмо, в смущении вижу, что оно датировано 19 сентября. К сожалению, из-за множества неотложных дел я не имела возможности ответить вам раньше, и даже в этом году еще не могу взять на себя какие-либо обязательства.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями».

Я заправляю в машинку другой лист бумаги, а первый бросаю в корзину.

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь! Я пишу вам сегодня это письмо в величайшем страхе и безумной спешке. Поскольку вы для меня чужой, мне легче написать вам, чем моим друзьям, а поскольку вы — человек, что явствует из ваших столь дружественных усилий…

Вена… Неизвестная»

Всякий сказал бы, что Иван и я несчастливы. Или что у нас еще долго не будет оснований считать себя счастливыми. Но всякий неправ. Всякий — это никто. Я забыла спросить Ивана по телефону насчет налоговой декларации, — Иван великодушно обещал мне, что на будущий год он составит для меня эту декларацию. Меня не интересует налоговая служба и то, чего она там от меня хочет в наступающем году, меня интересует только Иван, когда он говорит про будущий год, а Иван сегодня заявил: он забыл сказать мне по телефону, что по горло сыт бутербродами и хотел бы наконец узнать, что я умею готовить. И вот сейчас я опять жду от одного-единственного вечера больше, чем от будущего года. Ведь если Иван хочет, чтобы я готовила, то это что-нибудь да значит, ведь тогда он уже не может удрать от меня, как после глотка спиртного, и сегодня ночью я роюсь у себя в книгах, но поваренных книг в моей библиотеке нет, надо немедленно одну-две купить, — вот нелепость, ведь что бы я ни прочитала до сих пор, какой мне от всего этого прок, если я не могу использовать прочитанное для Ивана. «Критику чистого разума» я читала при 60-свечевой лампе на Беатриксгассе, а еще Локка, Лейбница и Юма, в сумраке Национальной библиотеки, при маленьких лампочках набивала себе голову понятиями всех эпох — от досократиков до «Бытие и ничто»[16]; Кафку, Рембо и Блейка глотала при 25 свечах в парижском отеле, Фрейд, Адлер и Юнг были прочитаны при 360 свечах на пустынной берлинской улице под тихое кружение шопеновских этюдов; пламенную речь об отчуждении духовной собственности я изучала на пляже под Генуей, — бумага в пятнах соли, покоробившаяся от солнца; за три недели в Клагенфурте, лежа с температурой, ослабев от антибиотиков, прочитала «Человеческую комедию»; Пруста глотала в Мюнхене до рассвета, пока в мою мансарду не вломились кровельщики; французских моралистов и венских логистиков одолевала со спущенными чулками, выкуривая по тридцать французских сигарет в день, прочла все от «De Rerum Natura»[17] до «Le culte de la Raison»[18], изучала историю и философию, медицину и психологию; в психиатрической клинике Штайнхоф работала над историями болезни шизофреников и страдающих маниакально-депрессивным психозом, писала сочинения в Auditorium maximum при всего шести градусах выше нуля, а при тридцати восьми в тени все еще набрасывала заметки о de mundo, de mente, de motu[19], после мытья головы постигала Маркса и Энгельса, а В.И.Ленина читала совершенно пьяная; растерянная, спасаясь бегством, читала газеты, газеты, газеты, читала газеты еще ребенком, перед печкой, разжигая огонь, — читала газеты, журналы, карманные книжки, читала всюду и везде, на всех вокзалах, во всех поездах, в трамваях, в автобусах, самолетах, читала все обо всем на четырех языках, fortiter, fortiter[20], и понимала все, что только можно прочесть. И вот, освободившись на миг от всего прочитанного, я ложусь рядом с Иваном и говорю:

— Я напишу для тебя такую книгу, какой еще не было, если ты на самом деле ее хочешь. Но ты должен на самом деле ее хотеть, хотеть от меня, а я никогда не стану требовать, чтобы ты ее читал.

Иван говорит:

— Будем надеяться, что получится книга с хорошим концом.

Будем надеяться.

Я нарезала мясо ровными кусками. Порубила лук, очистила красные перцы, ведь у нас сегодня перкельт, на закуску — яйца в горчичном соусе, но я раздумываю, не лишними ли будут клёцки с абрикосами, может, обойдемся фруктами, а вот если под Новый год Иван будет в Вене, то я попробую приготовить крамбамбули, для чего нужен жженый сахар, — даже моя мама этого уже не делала. По рецептам в поваренных книгах я догадываюсь о том, что мне уже недоступно, а что еще по силам, что пришлось бы по вкусу Ивану, только, по мне, слишком уж много надо тереть, толочь, месить, взбивать, печь на сильном или слабом огне, а я не знаю, как его сделать в электроплите и подходит ли цифра 200, обозначенная на кране духовки, к рецептам из книг «Старая Австрия приглашает к столу» или «Кое-что из венгерской кухни», я ведь просто пытаюсь сделать Ивану сюрприз, ибо он уже лезет на стенку от ресторанного ростбифа, жареного филе, отварного мяса и вечных блинчиков. Я готовлю ему то, чего не найти в обычном меню, и ломаю голову над тем, как бы мне соединить доброе старое время, когда нельзя было обойтись без свиного сала, сливок и сметаны, и разумное новое, когда в обиходе йогурт, зеленый салат, окропленный растительным маслом и лимонным соком, когда на первом месте — овощи, богатые витаминами, отчего их нельзя варить, когда имеет значение количество углеводов, калорий, соблюдение меры и отсутствие пряностей. Иван не подозревает, что я прямо с утра бегаю по магазинам и с возмущением спрашиваю, почему теперь не продают купырь, где найти эстрагон и когда появится базилик — ведь все это предписано рецептами. У торговца овощами всегда лежат только петрушка и зеленый лук, рыбный торговец уже много лет не получал ручьевой форели, а потому я наудачу приправляю мясо и овощи тем немногим, что у меня есть. Надеюсь, руки не будут пахнуть луком, я то и дело забегаю в ванную, чтобы помыть руки, заглушить кухонный запах духами и причесаться. Иван должен увидеть только результат: что стол накрыт и горит свеча, — Малина удивился бы, что я даже успеваю заблаговременно охладить вино, подогреть тарелки, а между поливанием жаркого и поджариванием ломтиков белого хлеба наношу тушь на ресницы, пользуясь зеркальцем Малины для бритья, подмазываю глаза, пинцетом как следует выщипываю брови, и эта синхронная работа, которой никто не оценит, дается мне трудней, чем все работы, какие я делала до сих пор. Однако меня ждет за это высочайшая награда — Иван пришел сегодня в семь часов и оставался до полуночи. Пять часов Ивана — этого могло бы хватить на несколько дней спокойствия, как средства для стимуляции кровообращения, для повышения давления, для долечивания, профилактического лечения, отдыха. Ничто не кажется мне слишком сложным, слишком хитроумным, слишком утомительным для того, чтобы отхватить себе кусок жизни с Иваном; когда он однажды за ужином обмолвился, что в Венгрии часто ходил под парусами, мне сразу захотелось обучиться этому делу, по возможности прямо завтра с утра, скажем, на Старом Дунае, в бухте Кайзервассер, чтобы я могла сразу стать с ним рядом, когда он опять пойдет на паруснике. Потому что сама я привязать его не способна. Еда готова раньше, чем нужно, и, стоя на кухне и следя за плитой, я пытаюсь отыскать причину этой неспособности, которая вытеснила столько прежних моих способностей. Привязать можно, только придерживая что-то про запас, временами чуть отступая, меняя тактику, — словом, тем, что Иван называет игрой. Он призывает меня не выходить из игры, откуда ему знать, что игра для меня уже невозможна, что игра окончена. Я думаю о внушениях Ивана, — когда я перед ним извиняюсь, когда его жду. Иван говорит: с ним надо вести себя совсем по-другому, надо преспокойно заставлять его ждать, и нечего мне извиняться. И еще он говорит: это я должен за тобой бегать, пойми наконец, я за тобой, а не ты за мной, в этом деле тебе срочно требуются дополнительные уроки, кто это забыл научить тебя таким элементарным вещам? Но Иван не любопытен, и, по правде говоря, ему вовсе не хочется знать, кто забыл это сделать, я должна срочно переменить тему и отвлечь Ивана, когда-то мне удавалось отделаться загадочной улыбкой, капризом, дурным настроением, но с Иваном этот номер не пройдет. Ты слишком прозрачна, говорит он, всегда видно, что с тобой происходит, ну, разыграй же, разыграй что-нибудь передо мной! Но что мне перед ним разыграть? Первая же попытка попрекнуть его тем, что вчера он больше не позвонил, что забыл забросить мне мои сигареты, что он все еще не знает, какую марку я курю, кончается лишь жалкой гримасой, потому что не успеваю я подойти к двери, когда раздается его звонок, как из меня разом улетучиваются все попреки, и по моему лицу Иван мигом определяет погоду: облачно с прояснениями, ясно, вторжение теплого воздуха, безоблачно, пять часов подряд хорошая погода.