«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества в Германии 1945–1949 - [41]

Выявить и отследить другую реальность – «нездоровые настроения» – было достаточно сложно. Подобная информация следовала обычно за рефреном «вместе с тем» или «однако». Для политработников сбор сведений о настроениях подопечных, а тем более выискивание компромата на сослуживцев было занятием непростым и неблагодарным. Одно дело перечислить проведенные лекции, темы политинформаций, совсем другое – кропотливо «копать», собирать разными путями неосторожные высказывания, слухи, «провокационные» вопросы, которые должны были лечь в основу картины неправильных умонастроений. Далеко не все охотно занимались подобной сыскной работой. Такая недобросовестность стала одной из причин того, что послевоенный дух свободы какое-то время не удавалось вытравить из сознания сваговцев, отгородившихся от недреманного ока партии привычным молчаливым конформизмом.

Если систематизировать источники сведений о «нездоровых настроениях», то набор их окажется достаточно разнообразным: «на занятиях офицерского состава», «в беседе с офицерами», «в беседе с товарищами», «в разговорах», «в беседе с заместителем коменданта по политчасти»345. Подобные беседы рекомендовалось проводить «по-отечески», «задушевно», в неофициальной обстановке. Только в этих условиях, по мнению руководителей, подчиненные могли расслабиться и раскрыть свою сущность или, как тогда говорили, «истинное лицо». Вызов подчиненных в кабинет для бесед политическое руководство СВАГ считало не очень результативным и не одобряло. Поэтому коменданта районной комендатуры Фридрихсхайн подполковника Сушинского, хваставшегося, что он «пропустил» таким образом «уже целый невод», отругали, указав на наивность подобных рассуждений, и объяснили: можно «пропустить и всех подчиненных через свой кабинет», но настроений и запросов так и не узнать346.

Неправильно думавших пытались вылавливать на занятиях по марксистско-ленинской подготовке, на политинформациях, во время инспекторских проверок: «Чупандин на занятиях по нэпу опять начал задавать вопросы, а почему „в каждой деревне была селедка и товары, а после этого вдоволь никогда не было?“»347; «…во время изучения постановления Совета министров и ЦК ВКП(б) о фактах нарушения Устава сельхозартели тов. Князев говорил: „Это постановление ничего хорошего не даст, поскольку оно на местах выполняться не будет, и как все было по-старому, так и останется“». Когда Князеву «разъяснили неправильность его понимания», он продолжал упорствовать: «А почему раньше не выполнялись все постановления?»348

Откровенные разговоры и беседы с сослуживцами сваговцу следовало вести с сугубой осторожностью. Можно было нарваться на блюстителя партийной морали, готового «по-товарищески» (подробно и с праведным гневом) пересказать содержание частной беседы на партсобрании или по-тихому сообщить начальству. Кто-то сказал, что «лучше застрелиться, чем ехать в СССР»349, и об этом тут же стало известно партийным органам. Член ВКП(б) капитан Тимофеев «в группе товарищей из Комендантского управления» наговорил много лишнего о Хрущеве и Кагановиче. От «тов. Тимофеева» потребовали признания ошибок. Заодно ему разъяснили «вредность и непартийность таких разговоров»350. Энтузиасты партийного сыска были готовы инкриминировать коммунистам и беспартийным вполне невинные высказывания. Для таких политработников криминалом могло стать, например, нелицеприятное, хотя и правдивое высказывание об автомобиле «Москвич»: «„Москвич“ тот же Кадет (немецкий автомобиль Opel Kadett. – Авт.), только в лапти одет»351.

Когда сотрудник редакции газеты «Советское слово» Кизилов вернулся из СССР после отпуска, он поделился своими не очень радостными впечатлениями с ответственным редактором газеты Н. А. Бубновым. А тот поспешил выступить с разоблачением на партсобрании. Пришлось оправдываться: «Слова докладчика в мой адрес явились для меня как снег на голову. Везде и всюду я считаю себя советским человеком. Судя по выступлению т. Бубнова, побывав в отпуску, я морально не зарядился. Я безгранично радовался Родине. Был на площади Маяковского. Я сказал, что в Таганроге перебои с хлебом. Но в чем причина, я не успел ему рассказать. Я уверен, что, побывав на Родине, зарядился и прошу партсобрание поверить мне»352. Кизилов отделался предупреждением.

Подобный эпизод отнюдь не был исключением. Выступавшие на партсобраниях часто указывали пальцем на тех, кто позволял себе «порочащие» коммуниста слова. По мере того как партийная верхушка усиливала идеологический нажим, расширяя сферу борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед заграницей, росла и активность тех, кто охотно выносил содержание частных высказываний на партийный суд. Достаточно невинные и простительные раньше речи становились теперь предметом осуждения на партийных собраниях. Достойными порицания и непатриотичными стали считаться, например, высказывания о том, что здание Совета министров «построено плохо и что помещения немецких управлений сделаны куда лучше и красивее»353, «немецкие инженеры несравненно выше стоят советских инженеров…»354. Тем более крамольными были утверждения о том, что «Германия разбитая и нищая, а восстанавливается быстрее нашего СССР»