Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы - [4]

«Эта юбка кружится», — подумала она.

Такой у нее еще никогда не было. Она видела, как такие юбки кружатся, но сама еще никогда этого не делала.

Она отстранила приближающуюся даму, прошла сквозь строй ожидающих очереди и закружилась в центральном проходе. Юбка кружилась хорошо.

Мадлена закружилась еще быстрее, юбка стала подниматься, подниматься до тех пор, пока не превратилась в ореол над ее талией.

Оттого, что все мелькало перед глазами и все могли видеть ее трусики, у Мадлены закружилась голова и на лице появилась улыбка.

Она кружилась и кружилась. В какой-то момент она потеряла равновесие и почувствовала, что сейчас взлетит. Именно этого ей хотелось больше всего на свете. Ощущение полета будет долгим, радостным, волшебным, ей казалось, что еще чуть-чуть, и она вознесется как можно выше к самой вершине купола. Она даже успела отметить пересечение каменных стрелок, о которое она разобьется. Она уже чувствовала, как камень врезается в ее спину. Она закрыла глаза.

Голуби

Магали заступила на свой привычный пост в центре парка, на пересечении двух центральных песочных аллей, откуда можно видеть все четыре входа сразу и четыре самых высоких дерева.

В левой руке она держит пакет с крошками.

Первые голуби, поклевывающие то там, то здесь, подбегают к ней, подпрыгивая на двух лапах, другие подлетают, бестолково, пока еще нерешительно.

Она запускает правую руку в пакет и бросает крошки: горсть — на север, горсть — на запад, на юг, на восток. Голуби набрасываются на корм. Они несутся, то по воздуху, то по земле, изо всех уголков парка. И откуда только узнали? Те, что прилетают издалека, пикируют на своих более проворных собратьев, бьют их крыльями и клюют.

Каждая крошка — поединок.

Девочка узнает своих любимцев: толстых прожорливых серых, более скромных пятнистых и голубку, такую изящную и светлую, что она могла бы сойти за горлицу; даже обнаруживает двух новеньких, коричневых, прилетевших с соседних улиц.

Она бросает четыре дополнительных пригоршни подальше и разбрасывает крошки короной, вокруг своих ног. Птицы кидаются под ноги.

Потом стоит неподвижно среди своих голубей; только что их было двадцать, потом тридцать, вот их уже пятьдесят, а через две минуты их будет сто. Она наблюдает и ждет.

Из нескольких крошек, предусмотрительно оставленных в правой руке, она снова выкладывает корону вокруг своих ног. Голуби жмутся к ее туфлям.

Внезапно, ни слова не говоря, она бросается вперед: два раза сильно топает ногой. Испуганные голуби взмывают в небо пестрым облаком.

Она закрывает глаза.

Сначала летящие песчинки, покалывающие икры, затем подол платья, вздувающийся от хлопающих крыльев, ласковое дуновение по рукам и лицу, развивающиеся по ветру волосы и обволакивающий шум, сухой и шелковистый, сквозь который то и дело доносятся резкие птичьи крики. Сильный испуг, дрожь по телу. И счастье, когда тебя касается перо, дотрагивается клюв.

Они поднялись в воздух, над ее головой, затем опустились поодаль, на расстоянии нескольких шагов.

Она открывает глаза и улыбается.

Затем стоит какое-то время неподвижно и запускает правую руку в пакет.

Срыв

Дверь в ванную резко открывается и громко хлопает. Стакан на полочке под зеркалом вздрагивает, качается и падает. Зубная щетка летит в раковину, а стакан разбивается о кафельный пол.

Клементина сует указательный палец в рот, морщится, ощущая под ногами осколки. Вынимает палец, осматривает. Капелька крови выступает из-под ногтя, прищемленного дверью. Она открывает кран. Кровь капает в раковину и растворяется в холодной воде.

Не оборачиваясь, Клементина цепляет носком ноги скамеечку, забирается на нее, чтобы вырасти до уровня зеркала. Затем встает во весь рост. Осколки стакана скрипят под деревянными ножками. Она садится на край раковины и чуть не упирается носом — каких-нибудь два сантиметра — в зеркало.

А все из-за этой утренней истории с гольфами, только и всего, а еще из-за — белее белого — круглого воротника поверх голубого свитера и из-за складок на юбке, ботинок с плоской подошвой и ранца. Ждешь год, два, семь, восемь, а потом срываешься; даже если ты спокойная от природы и хорошая сама по себе.

Она берет большим и средним пальцами, — указательный остается задранным кверху, пока не перестанет идти кровь, — маленькую щеточку. Она плюет, — как это не раз на ее глазах делала мама, — на кружочек туши в пластмассовой коробочке, скребет по нему щеточкой, чтобы набрать побольше, и подкрашивает ресницы. Ее рука дрожит, щеточка залезает на роговицу, глаз начинает слезиться. Она продолжает.

Старость — это когда каждое утро, зевая, говоришь: «Ну и рожа же у меня», после чего выходишь из ванной накрашенная, сияющая и мужественная, как индейский воин.

От жирного черного карандаша лицо расползается. Одним росчерком он закрашивает веко. Жирная черта справа, жирная черта слева, рука дрожит. Отодвинемся назад, чтобы все подровнять, и посмотрим. Из мрачных, черных, как уголь, провалившихся орбит выглядывают белки крошечных глазок. Хорошо. Прибавилось лет пять.

Старость — это когда уже не надеваешь капюшон, если идет дождь.

Румяна. Два толстых тюбика. Отодвинемся. Слишком румяно. Получается, что пышешь здоровьем, а от этого сразу представляешь себе маленькую девочку и подразумеваешь деревенщину. Разбавляем белилами, которые расплываются до самого носа. Еще лет десять.