Мальчий бунт - [38]

— Так их! Так их! Дяденька: а девчонки тоже на улицу выбегали?

— Натурально. Визгу было! Туда. Сюда. Хи-хи-хи! ха-ха-ха!

Запел гудок. Григорий и Лука ушли на работу. Анисимыч забрался на полати отсыпаться — идти было дальше днем опасно — по дорогам были разосланы разъезды с наказом поймать щербатого ткача. Приметы: ростом мал, широкоплеч, в кафтане, на голове картуз, в серых валенках.

2. Волк

Анисимыч проспал до вечера. Григорий и Лука уж со смены пришли: больше двенадцати часов.

— Жалко было будить. Лежишь — словно чугунная пушка… А знаю — сердит будешь, если не взбудить — говорил Лука: — итти тебе самое время…

— Ты что ж, Танюшка, меня не подняла раньше?

— Я, дяденька, сколько раз подбегала к тебе — ты и не дышешь — тихо-тихо лежишь: батюшки мои, думаю, не умер ли он…

Анисимыч полез с полатей и громко охнул:

— Ох! Ровно меня цепами молотили…

— Ничего: пройдешь верст десять — разломаешься…

Анисимыч сменил кафтан на полушубок брата, серые валенки выменил на черные, а вместо картуза надел мерлушковый треух. Простился с Таней и Григорием. Лука пошел проводить. Ночь накрывала темная, морозная. Прошли с версту молча. Анисимыч спросил:

— Что ты, Лука Иваныч, воды в рот набрал. Вижу, ты не одобряешь, что я в Москву иду…

— Нет, я ничего. Ты уж больно шибко разбежался — сразу тебя остановить, еще убьешься. Пробежаться тебе еще маленько надо…

— Ты думаешь, наши не продержатся до меня?

— А что ты привезешь им?

— Уж я найду людей…

— Час добрый. Думаю — раз начали бить да хватать сотнями — стачка кончится. А на́-ново таку махину скоро не сдвинешь — шутка ли ткачей одних шесть тысяч человек. Это покрепче будет Новой Канавы!

Воспоминание о Петербургской стачке разбило ледок, намерзший отчего-то меж друзьями. Анисимыч улыбнулся:

— Мы с тобой в Питере, сравнить, мальчиками были…

Лука промолчал. И, целуясь с Анисимычем на прощанье с тихой своей улыбкой, строго сказал:

— Ты не очень в Москве перед студентами величайся! Времена не те.

Обида легонько кольнула Анисимыча…

— Что я, не понимаю, — ответил он. — знаю, ухо востро надо держать…

Они расстались на опушке леса. Анисимыч решил идти до Павлова посада окольными путями, минуя железную дорогу. Места окрестные он знал хорошо и в лес ступил беспечно. На-ходу он разломался — а морозец поощрял его идти быстрей. В лесу было теплее, но темней, чем в поле. Анисимыч попробовал петь — но звезды в ясном небе проглядывали так строго и надменно, что песня смолкла на второй строфе:

Есть на Волге утес. Диким мохом оброс

он с боков от подножья до края.

И стоит сотни лет, только мохом одет,

ни заботы, ни горя не зная…

    На вершине его не растет ничего;

    там лишь ветер свободный гуляет,

    да могучий орел свой притон там завел,

    и на нем свои жертвы терзает.

Анисимыч вздохнул и подумал:

— «Где-то мой Вася? Наверно в Бутырки или во Владимир повезут. И мне не миновать: повидаемся… Не в тюрьме, так в суде…».

Внезапная мысль остановила путника:

— «Вот чего Лука-то хмурился: дескать — товарищи в кутузке, а ты на воле ходишь да песенки распеваешь. А Кудряша-то чокнули, как, жив ли парень? Ну, Шпрынка — это вьюн, выкрутится… Эх, адъютанты мои милые. Каждому скоро полным рабочим быть — а дети, — прямо дети…».

Анисимычу вспомнилось из «Стеньки Разина» бессчетно раз читанного им ткачам в казармах, хоть наизусть читай:

— Кого спасать? Себя или детей?

Себя! Зачем? Не видно впереди

возможности хоть что-нибудь поправить:

не стоит и пытаться. Так пожить,

как пожил я, уж не придется больше,

а иначе теперь не стоит жить!

И думать, значит, о себе не стоит.

Вот дети, те другое: если в них

такой же дух, который мной владеет,

так кто-нибудь из них поздней сумеет

воспользоваться временем и вновь

начнет борьбу, и, наконец, добьется

того, за что лилась напрасно ль кровь?..

Анисимыч стоял средь хмурых елей в раздумьи, подчиниться ль ему голосу, который звал его назад… Анисимыч прислушался, и ему почудилось: не то шорох вспорхнувшей в елях галки иль сороки, не то лисья перебежка… Ткач оглянулся — мелькнуло что-то… Анисимычу стало страшно — и он пошел, почти побежал вперед, посматривая по сторонам — где бы выломать на случай палку — но вдоль дороги стояли одни лохматые с лапами под гнетом снега высокие ели. Лесного страха ночью не чужды бывают и храбрые люди — и знаешь, что ничего нет, а каждый звук пугает и что-то, мнится, за темным кустом, кто. «Волк!», подумал Анисимыч, он остановился, оглянулся. Невдалеке за ним бежало что-то: не то волк, не то собака. Оно тоже остановилось. Анисимыч посвистал. Оно село на дороге, выжидая: собака никогда не сядет так на снегу, это был волк, наверное. Анисимыч хотел закричать и во-время одумался: криком ночью волка не спугнешь, а на голос набегут другие. Он решительно побежал назад, навстречу волку, а по спине мурашки. У волка засветились зеленым огоньком глаза. Он вскочил, глухо взвыл и побежал прочь от человека по дороге.

— Видать, не очень хочет жрать! — сказал ткач вслед волку и повернул своей дорогой, соображая, где бы поскорей выйти из леса к чугунке.

3. Люди

К полночи Анисимыч добрался до вокзала в Павловском посаде и зашел в ночной трактир. В зале пусто. За столом посреди комнаты сидит жандарм, с ним буфетчик и еще двое, — около них на полу два фонаря: в одну сторону стекло зеленое, а в другую — белое; огонь в фонарях привернут. Фонари будто кондукторские, а на кондукторов не похожи, да и не так одеты; на столе ничего нет; разговаривают тихо. Анисимыч прошел мимо, сел за стол в углу и спросил чаю.