Мальчий бунт - [37]

— А у тебя болит?

— Не! болеть — не болит, а под сердце только подкатывает…

— Да, теперь, брат, каждый тычок заговорит. Все равно после кулачного бою. И у меня тоска на сердце. И рожу у меня дерет — газом опалило — хорошо, что я, испугавшись, глаза зажмурил, как ахнуло.

— Ну, уж ахнуло: чуть-чуть…

— Охо-хо! Башка у меня трещит… Холодина какой…

В темноте, сидя на полу и лежа, арестанты все охали и стонали, кашляли, бранились, ежась от холода:

— Ничего, надышем!

Из темноты женский голос спросил:

— Братцы! А кто видал Щербакова, Анисимыча — его, говорят, еще вечор забрали…

— Забрали, тетка. В мешок зашили и через мельницу пустили: на нюхательный табак…

— Да, от такого табачка зачихаешь…

Вагон гремел, как пустая бочка, прыгая и раскачиваясь — но грохот не мешал разговорам — хотя приходилось кричать; кто-то из мужиков рассказывал, и в голосе звучало большое удовольствие:

— Шорина громят. А мы пошли к управителю Михаилу Иванычу Даянову. Говорим: Шорина разбили — хоть и не мы, — а тебе, тоже будет. Михаил Иваныч видит: нас много. Вынул двести рублей.

— Врешь?

— Истинный бог: два радужных билета вынул и говорит: выпейте, братцы, за мое здоровье… Ну, мы от его дома отошли. По рукам делить — склока — и менять негде… Айда все в трактир…

— Пьяницы! Домой бы деньги несли…

— Погоди, тетка. Там с нами и бабы были. Пришли мы к Кулагину, Евсею Тихонычу в трактир. Вот, говорим: давай нам вина на двести рублей. По три семьдесят пять ведро — это сколько ведер выходит? Ну, ему сначала за смех показалось — уж очень много сразу — «у вас таких денег не может быть», говорит. Я деньги — на бочку! Он видит — нас много — испугался, да с перепугу нам не на двести, а на четыреста рублей вина отпустил.

— Врешь?!

— С места не сойти, не смекнул. Лили, лили из бочек — шутка сказать, четыреста двадцать шесть четвертных бутылей…

— Ну? Четвертями брали?

— Зачем! Ведрами, в свою посуду. Что тут, братцы, было…

К сердцу Мордана подкатывала холодная тоска. Он, хватаясь за Шпрынку, просил его:

— Братцы! Наскучило — всё про вино они. Пьяный наш народ. Давайте, хоть песни споем…

— Про кого? Про Стеньку Разина? «Утес»?..

— Не надо! — посыпались со всех сторон голоса мальчиков. — Стенька-то казак был. А они нас вон как лупцуют. Да вот в тюрьму погнали. Давай, Шпрынка, «Среди лесов дремучих»…

Шпрынка запел, и мальчики хором подхватили припев:

Все тучки, тучки понависли,

на море пал туман.

Скажи, о чем задумался,

скажи нам, атаман.

Шпрынка замолк.

— Ты чего же?

— Тоска, товарищи, не позволяет. Сердцу больно…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1. Татьянин день

Переночевав в Дубровке, Анисимыч утром, еще задолго до света, пошел в Ликино, где на Смирновской фабрике работал Лука и брат Анисимыча — Григорий, — там была и Танюша. Она и открыла дверь на осторожный стук гостя…

Девочка радостно захлопала в ладоши. В квартире пахло жареным луком и постным маслом. На столе горячие ржаные лепешки. Хозяева пили чай перед работой…

— Что это вы пируете?

— Вот на! Забыл, что ли — нынче татьянин день — Танюшка-то именинница. Что же не поздравляешь?

— Ну, друзья — у меня голова кругом пошла — середа ли, пятница ль, не знаю…

Анисимыч поцеловал именинницу.

— Гостинца в другорядь куплю: платок тебе гарусный с фабрики принесу…

— Скидывайся — да садись пить чай. Как там с Саввушкой воюете? — спрашивал брата Григорий. А Лука, схлебывая с блюдечка чай, внимательно и спокойно при смешанном свете — синем снежного утра и желтом керосиновой лампы — смотрел в лицо товарища, читая на нем что-то такое, что, может быть, гость захочет скрыть в словах.

Анисимыч скинул кафтан. Танюша ахнула:

— Дяденька! Рубашка вся в крови. Что это, родненький, у тебя?..

Анисимыч схватился за грудь — рубашка заскорузла от высохшей крови и была как лубок…

— Смотри, смотри, какое дело: это меня солдат ткнул штыком — а я в горячке не почуял…

Лука встал и сказал:

— Сними рубашку. Надо промыть, посмотреть рану.

Танюша подала кувшин с водой, Анисимыч снял рубашку. Лука обмыл ему потеки крови на груди.

— Ничего — неглубоко. На ребро пришлось — а бы немножко ниже или выше — ну, беда!

— Это мы когда из мальчьей артели пленных освобождали. Прямо сражение вышло — человек сорок штыками подкололи — на снегу — кровь…

— Дяденька Петя, возьми дяденьки Гриши рубашку, — хлопотала Танюша — что это, дяденька, на тебе креста нет? Я с себя сыму… Родный ты мой, желанный!

Девочка сняла с себя нательный крест на гайтане и надела на шею дяди. Анисимыч растерянно посмотрел на Луку и сказал:

— Батюшки мои! Татьяна — какое ты дело заводишь. Ведь, я в бога-то во христа не верую…

Анисимыч хотел скинуть крест. У племянницы в глазах набрякли слёзы. Лука, улыбаясь, остановил товарища:

— Не сымай пока. Хотя и я не верую. Это тебе вроде как на войне орден пожаловали за храбрость, — от молодого поколения.

Сели за стол. Именинница, сияя, угощала гостя ржаными с луком лепешками своей стряпни… Лука и Григорий, не торопя Анисимыча расспросами, дали ему время поесть, а потом слушали его рассказ спокойно и с видимым равнодушием, будто он рассказывал о самом обыкновенном деле или то необычайное, о чем он говорил, случилось где-то за тридевять земель и в давние времена. Танюшка застыла с недожеванным куском лепешки во рту, когда в своем рассказе гость дошел до того, что мальчики схватились у конторы с казаками. Глаза у Тани потемнели, она шептала: